– Но кто же позволит рабочим лезть на чужое предприятие… – начал было Паша, однако я не даю ему договорить:

– Чужое? Это государственное-то предприятие при Советской власти для рабочих – чужое? Мы что, ведомственным барьерам поклоняться должны? – напираю с неподдельным негодованием. – Не должно быть такого!

– Нет, Виктор, тут все не так просто, – вновь вступает в разговор долго молчавшая Лида, лишь с сожалением наблюдавшая, как остывает в стаканах чай и остается нетронутой расставленная на столе немудреная закуска. – Отношения между заводами, тем более принадлежащими к разным трестам и наркоматам, – это уже вопрос общегосударственного хозяйственного плана.

– Кто же спорит? – легко соглашаюсь с нею. – Но разве рабочие должны оставаться в стороне от выработки общегосударственного плана? Впрочем, пока не будем замахиваться так далеко. Нам хотя бы с прочими моими задумками разобраться, пощупать на практике, что и как.

– Тут еще и вопросы секретности могут встать, – продолжает моя комсомолка. – Взять хотя бы тресты нашего Главного управления военной промышленности.

– Есть такая проблема, – со вздохом признаю ее правоту. – Секретность здорово может помешать развитию участия рабочих в решении хозяйственных вопросов. Но тут уж ничего не поделаешь – в капиталистическом окружении военные секреты надо беречь втройне строго. Главное, чтобы борьба за обеспечение секретности не превращалась в самоцель или в средство замазывания промахов нерадивых хозяйственников.

Разговор на минуту затух, и, воспользовавшись паузой, Лида предложила заново согреть остывший чай. Вскоре мы все вчетвером прихлебывали обжигающий напиток, быстро подъедая стоявшие на столе баранки, ломти черного хлеба с тонкими кусочками колбасы и варенье из вазочки. Колбаска, надо сказать, была очень недурна – в век консервантов, красителей, стабилизаторов и ароматизаторов, «идентичных натуральным», такой уже и не попробуешь. Хотя есть и оборотная сторона – с соблюдением санитарных норм здесь дело обстоит ужасно, и нужно твердо знать, у кого можно покупать продукты, чтобы потом не мучиться последствиями.

Проводив гостей (меня за гостя уже вроде бы и не считали…), мы с Лидой отправились на кухню – мыть посуду. Прополаскивая стаканы остатками горячей воды из чайника, она передает их мне, а я уж вытираю их насухо льняным полотенцем. Девушка была как-то необычно сосредоточена, или, скорее, погружена в себя, в какие-то свои мысли. И похоже, мысли эти были довольно невеселыми.

Разобравшись с чайной посудой, собираюсь было покинуть кухню, как вдруг Лида порывисто кидается ко мне, обнимает здоровой рукой за шею и прячет лицо у меня на груди. Осторожно поглаживая ее по коротко стриженным волосам и по спине, спрашиваю:

– Что стряслось?

Немного помедлив, она отвечает мне каким-то бесцветным голосом, полным внутреннего напряжения:

– Я сегодня была у врача… – И тут же в голосе ее прорывается рыдание: – Он сказал… Он сказал… У меня никогда не будет детей! – И, уже не сдерживаясь, девушка громко всхлипывает у меня на груди, не произнося больше ни слова.

– Может быть, это ошибка? Тебе надо будет показаться хорошему специалисту, – пытаюсь успокоить ее.

Лида поднимает голову. В глазах ее стоят слезы, но моя комсомолка уже не рыдает и не всхлипывает. Голос ее тверд и спокоен:

– Это очень опытный врач. Мне зима девятнадцатого года память оставила. Пришлось как-то ночевать двое суток на снегу. Потом лежала в горячке, еле выходили. И вот, оказалось… – Она вновь замолкает, чтобы через несколько секунд произнести с тем же леденящим душу спокойствием: – Теперь ты меня разлюбишь.

– Никогда! – тут же срывается у меня громкий возглас.

– Не надо кричать, – чуть кривится Лида. – Разлюбишь. Зачем я тебе такая?

– Зачем? – автоматически переспрашиваю ее, а затем решаюсь: – Пошли в комнату, объясню.

Лида остается стоять на месте, и мне приходится взять ее под руку и усилием (впрочем, совсем небольшим) повести за собой. Устроив ее на диване, говорю:

– Я попал сюда из будущего.

– Как? – лишь чуточку более оживленным голосом спрашивает девушка, сидя с закаменевшим лицом и смотря прямо перед собой невидящим взором.

– Если бы я знал – как! – бросаю в сердцах и продолжаю: – Я родился в одна тысяча девятьсот пятьдесят четвертом году…

– Что, Уэллса начитался про машину времени, а теперь сам принялся фантазировать? – с вялым скептицизмом перебивает меня Лида.

– Да погоди ты! Дай досказать. – Мне уже все равно, поверит она в путешествие во времени или нет. Главное – вырвать из нахлынувшего на нее чувства безнадежности, и я начинаю заводить сам себя. – Ты думаешь, мне легко жить, зная, какими страшными и кровавыми путями шла история? – Мои пальцы с силой впиваются ей в плечи. – Ты можешь себе представить войну, которая унесла больше пятидесяти миллионов жизней? Ты можешь себе представить концентрационные лагеря, где людей уничтожали сотнями тысяч? Ты можешь себе представить бомбу, которая за несколько секунд может испепелить крупный город со всеми его жителями?

Лида безуспешно пытается оторвать от себя мои руки:

– Пусти!.. Синяки останутся…

Опомнившись, отпускаю ее:

– Извини… Но для меня все это – реальная история. И вполне возможно – ваше, точнее, теперь уже наше общее будущее.

– Не хочу я такого будущего… – бубнит себе под нос девушка.

– И я не хочу!!! – Крик рвется у меня из самой глубины души. – Поэтому у меня нет другого выхода, как сражаться за то, чтобы наше будущее стало другим. Не настолько мрачным. Все исправить, конечно, невозможно. Людей не переделаешь, во всяком случае, так быстро. Но все, что в моих силах, буду делать.

– Так ты что, знаешь, что будет завтра, в следующем месяце, через год, через два? – В голосе Лиды скептицизм перемешан с затаенной опаской.

– Нет. Не настолько я хорошо изучал в своем времени историю, чтобы знать все события с точностью до дня, – отрицательно качаю головой. – Но кое-что, конечно, помню. – И на Лиду посыпался ворох бессистемной информации – все, что удалось припомнить с ходу: – Летом французы выведут свои войска из Рейнской области. В конце года на конференции в Локарно состоится подписание соглашений о гарантиях европейских границ. В двадцать седьмом году маршал Чан Кайши начнет резню китайских коммунистов. В двадцать девятом в капиталистическом мире разразится самый глубокий за всю историю экономический кризис. В тридцать первом году Япония оккупирует Маньчжурию. В тридцать третьем к власти в Германии придут нацисты во главе с Гитлером. В середине тридцатых годов начнется производство танков с противоснарядным бронированием, а затем для боевых самолетов будет окончательно принята схема моноплана. К концу тридцатых будут созданы радиолокационные станции, способные обнаруживать корабли и самолеты на расстоянии более сотни километров…

– А у нас, у нас что будет? – В голосе девушки на этот раз недоверие было смешано с растущей тревогой.