Расчет Генриха на то, что голод возьмет верх над фанатизмом, явно не оправдывался. Не возымели своего действия и его неоднократные обращения, воззвания к голодающим парижанам, равно как и артиллерийские обстрелы. Что было делать? Без Парижа он не мог считаться королем Франции, но как взять упрямый город? Уморить голодом всех его обитателей, чтобы потом беспрепятственно ступить на опустевшие улицы? Слишком жестоко? Но тогда будь милосерден, оставь католиков в покое, откажись от короны Франции, уйди в свой Беарн и предавайся там своей гугенотской ереси, будь «королем Наваррским», как его упорно называли лигёры. Однако такой оборот дела не устраивал Беарнца — ему хотелось быть именно королем Франции, чего бы это ни стоило. Мастер половинчатых решений, Генрих и на этот раз остался верен себе, решив быть «немножко милосердным» и тем самым, в сущности, продлевая тяготы и мучения гражданской войны. Он позволил, чтобы Париж покинули три тысячи изголодавшихся неимущих. Пропагандистский характер этого «акта милосердия» был очевиден: почему только три тысячи, а, скажем, не тридцать? От врагов «милосердный» Генрих благодарности все равно не дождался, зато его решительно осудили союзники, особенно королева Англии.

Как показали дальнейшие события, Париж был уже на грани капитуляции, и если бы действовать решительно и быстро, то победа была бы за роялистами, однако Генрих с поразительной безответственностью позволил ей ускользнуть. Наконец-то, после прибытия подкрепления имея достаточно сил для решающего штурма города, он дал втянуть себя в совершенно ненужные переговоры с лигёрами. Даже такому стратегу, как Беарнец, должно было быть понятно, что противник пытается выиграть время. Когда армия роялистов стояла уже у самых стен Парижа, а Немур спешно распорядился замуровать ворота Сен-Оноре, наиболее уязвимое место при штурме, предугадать исход битвы за город не составляло труда. Вся надежда осажденных, хотя и весьма слабая, была на скорое прибытие вспомогательной армии, обещанной герцогом Майенном. Поэтому-то Генеральный штаб Священной лиги и затеял переговоры с Генрихом, чтобы выиграть хотя бы несколько дней, а главное — избежать штурма города, против которого парижский гарнизон не устоял бы. Вступать в переговоры с практически поверженным противником накануне штурма, в успехе которого никто не сомневался, — кто еще способен был на такое, кроме Генриха IV Французского?

Он совершил огромную, непростительную ошибку (а вернее сказать — должностное преступление), предоставив противнику недельное перемирие. Представителей Лиги во главе с епископом Парижским, кардиналом Гонди, Генрих принял 6 августа в аббатстве Нотр-Дам-де-Шан. На обращение парижан, просивших умиротворения королевства, Генрих IV ответил длинной речью в манере, которая станет характерной для него с тех пор, как он взойдет на королевский трон Франции. Заверив их, что относится к ним как отец родной, он потребовал немедленного подчинения, но, чтобы продемонстрировать свое великодушие, позволил осажденным провести переговоры с Майенном, обещавшим в скором времени освободить их от осады. Король дал им неделю сроку на переговоры, но потребовал заложников, пообещав освободить их, если обязательства будут соблюдены, в противном случае пригрозил расправиться с ними.

Лигёры, как и следовало ожидать, прежде всего хотели выиграть время. Поскольку срок перемирия исчислялся со дня отбытия переговорщиков из Парижа, они под разными предлогами откладывали свой отъезд до 17 августа. Они знали, что герцог Майенн, уже находившийся в Мо, со дня на день ожидал прибытия герцога Пармского Алессандро Фарнезе с войском. Майенн, в отличие от Генриха не желавший о чем бы то ни было договариваться с противником, отклонил все его предложения по «умиротворению Франции», о чем Гонди и проинформировал короля 21 августа, еще до истечения отведенного недельного срока.

На следующий день Майенн соединился с Фарнезе, и их объединенное войско, не теряя времени даром, двинулось на Париж. Перед Беарнцем стояла дилемма: дожидаться подхода армии герцога Пармского, чтобы внезапно напасть на нее, когда она войдет в долину, или же, временно прекратив осаду Парижа и при этом потеряв все, что было достигнуто за время «осадного сидения», выйти навстречу испанцам, дабы нанести им сокрушительное поражение в решающем сражении, которое ознаменует собой окончание войны. На военном совете обсуждали оба эти варианта, каждый из которых нашел поддержку. К несчастью для себя и своих сторонников, Генрих выбрал решающее сражение.

30 августа, сняв осаду с Парижа, он собрал свою армию, тогда насчитывавшую уже 25 тысяч человек, и двинулся навстречу противнику. Однако Алессандро Фарнезе, блестящий стратег и талантливейший полководец своего времени, предпочел ограничиться лишь достижением своей главной цели — освобождения Парижа, не рискуя собственной армией в открытом сражении. Совершив великолепный маневр, отвлекая внимание роялистов мелкими стычками, он с основной частью своего войска под покровом ночи форсировал Марну и занял город Ланьи, позволявший контролировать реку на всем ее протяжении. Продовольственное снабжение Парижа было обеспечено. От прямого боевого столкновения с армией короля Фарнезе уклонился, вместо этого методически занимая пути, ведущие в Париж. Словно желая возродить рыцарские времена, 3 сентября Генрих направил к герцогу герольда с вызовом на бой. В ответ Фарнезе велел передать королю, что сражается там и тогда, где и когда считает нужным, и не имеет ни малейшего желания доставлять ему удовольствие. Сделав свое дело, герцог Пармский возвратился во Фландрию. На пути роялисты тщетно пытались тревожить его своими атаками: его наемники двигались под защитой двух рядов повозок, нагруженных добычей, точно в передвижной крепости.

Подобно тому как в 1589 году битва при Арке не увенчалась взятием Парижа, в 1590 году преимущества, которые принесло сражение при Иври, породившее у Генриха IV столько надежд, рассеялись, словно туман. Хороший тактик и доблестный солдат, Беарнец заслужил репутацию совершенно никудышного стратега. Фарнезе провел его точно новобранца. Упорство, проявленное парижанами при обороне своего города, и военно-политическая бездарность Генриха IV имели гораздо более далекоидущие последствия, чем это могло бы показаться на первый взгляд. Будь он более талантливым полководцем и политиком, к тому же убежденным протестантом, ему удалось бы взять Париж и, вполне вероятно, стать королем Франции, не отрекаясь от протестантизма. Если бы он удержался на этой позиции, то Франция стала бы преимущественно протестантской страной. Но он не сумел использовать реальный шанс, и Париж ему пришлось добывать ценой мессы. Доминирование гугенотов в стране, одно время казавшееся вполне вероятным даже католикам, сражавшимся в королевской армии, отныне стало немыслимым. Баланс сил в Европе на века сложился в пользу католицизма. Генрих, так много говоривший об умиротворении и единении французов, своими бездарными действиями сделал невозможным объединение страны под знаменем протестантизма, что предопределило неизбежность его перехода в католицизм, так и оставшийся религией большинства. Не увидел он и единой Франции, в конце концов вынужденный признать существование гугенотского «государства в государстве». В этом смысле лавры объединителя достались его внуку Людовику XIV, отменой Нантского эдикта в 1685 году положившему конец протестантизму во Франции.