Самое смешное, что источником всей этой Ленкиной информации был Гога. Ленка его обозначила «один студент». Она с ним познакомилась не так давно на лекции по литературе. Я поинтересовался, давно ли она посещает лекции по литературе и с какой целью. Ленка провела рукой по моему лбу. Это ты у нас умненький, все сам знаешь, книжки серьезные читаешь. А я – глуповата, мне умных надо слушать, чтобы ума набраться. А на эти лекции так просто не попадешь. Читает известный богослов, почти священник, билеты – пятнадцать рублей, ей, Ленке, батя достал абонемент за двойную цену, как в Большой.

Я спросил у Ленки: «Твоего студента часом не Гогой зовут?» Она прыснула: «Ты что – телепат?» Телепат не телепат, а интуиция есть.

Короче, теперь, когда я услышал сообщение по радио насчет военно-патриотических групп, сопоставил его с Ленкиными рассказами, мне захотелось еще раз поспрашать Говенду, авось, что-нибудь удастся выудить, он-то уж точно много чего знает. И вот я стоял у окна и ждал Говенду.

Собственно, про Андрея, приятеля Говенды, я уже немного знал от той же Ленки. Спросил её, не надеясь на успех, не слыхала ли она про некоего Андрея, погибшего несколько лет назад из-за какой-то девчонки. Оказалось, слыхала. Она, Ленка, тогда училась в шестом классе и помнит, как суетились учителя, как бегал директор. А ведь случилось не в их школе, а в соседней. Толком никто ничего не знал. Говорили, что парень-выпускник в ледоход утонул в Малом пруду, спасая дошкольника. Некоторые считали это самоубийство, так как парень был физически сильным, выбраться ему ничего не стоило. К тому же рассказывали, что у него были нелады с девушкой, которую он любил. И вот, якобы, чтобы ей что-то доказать, он и…

Парня она, Ленка, никогда не видела. А девчонку знала. Старшеклассницы девчонкам помладше обычно все кажутся красотками, но эта красивой не была – маленькая, рыженькая, не на что посмотреть. Она с родителями уже года три, как уехала. В этого Андрея, говорят, все девчонки класса были влюблены, а он выбрал такую – некрасивую, да к тому же еврейку. Закончила Ленка неожиданно. «В шестнадцать лет умереть легко, ничего не стоит».

– Что ты об ЭТОМ понимаешь? – я насторожился.

– Что понимаю? Да я каждый день думаю об ЭТОМ. Выбираю – отравиться или, может, в окно выпрыгнуть…

Кажется она не шутила, но говорила, как болтала, тем же голосом.

– Ты? Ты думаешь о самоубийстве? Чего тебе не хватает? Папаша в министерстве, машина, дача, жратва…

Я сообразил, что говорю не то, слишком поздно, она уже рыдала, рыдала громко, со всхлипываниями, сквозь которые прорывалось: «Что ж я не человек что ли? При чем тут дача и жратва, и вообще не трожь батю, он на своей работе уже два инфаркта получил. Я что же – слепая? Не вижу, что мы все здесь, как мыши в мышеловке? Мне порой так тошно, так противно, шлепнула бы себя – и дело с концом. А ты – дача, жратва. Считаешь меня полной идиоткой?!»

Я был обескуражен. Конечно, полной идиоткой я Ленку не считал, но… но где-то около…

– Может, тебе уехать куда-нибудь?

Ленка уже успокоилась, достала косметичку, пудрилась, красила губы и глаза. В промежутках она говорила: «… уже в Швейцарию. Батя получил контракт на пять лет, а там посмотрим».

Я вздохнул с облегчением.

– Вот видишь, как все легко решается, а ты убить себя, выпрыгнуть в окно… – я не мог скрыть иронии, и она снова взвилась.

– Да я же русская – пойми! Что я там, на чужой стороне? И Россию жалко, кто здесь останется, если все уедем? Вон в лекции богослов говорил: «Прокляты будут покидающие корабль, потерпевший крушение», и еще говорил, что русские должны оставаться и терпеть, и, когда все случайные пришельцы схлынут, тогда и начнется для русских настоящая жизнь.

– Так, а еще что он говорил?

– Я все не запомнила. Если хочешь, сходи завтра сам на лекцию, у меня как раз абонемент пропадает, я же на даче, – и она протянула мне небольшой лист бумаги, на нем было крупно напечатано: русские чтения. Ниже, мелким шрифтом: проводятся русской патриотической партией для юношества. Я сунул бумажку в карман. А Ленка, преображенная помадой и тушью, уже смеялась, уже меня щекотала; остаток вечера прошел довольно приятно.

Итак, я стоял у окна на кухне и ждал Говенду. Я мог обозревать весь вытянутый кирпичом четырнадцатый дом и часть двора. «Неплохой наблюдательный пункт», – подумал я. Нина Наумовна, прабабушка Гриши, покинула свой стульчик и медленно пошла, опираясь о палку, к пятому подъезду. Видно, решила прогуляться. Я перевел взгляд на то место, где она только что сидела, и опешил: стула не было. Еще минуту назад он стоял у двери подъезда и вдруг пропал. Чертовщина какая-то… я продолжал смотреть на дверь подъезда. Прошло несколько минут. Дверь резко открылась, и из нее вышел Говенда. Не глядя по сторонам, он стал пересекать двор, направляясь к моему дому. Так. Значит, Говенда втащил стул старухи в подъезд, да как виртуозно – за какое-то мгновение. Зачем ему нужен складной старухин стульчик? Куда он его дел? В совет по делам молодежи? Не иначе.

Раздался звонок, я открыл, на этот раз без гири в руках.

Огромный Говенда занял полкухни. Я подвинул ему кусок колбасы, он стал вдумчиво жевать.

– Ты где такую колбасу берешь?

– Случайно, знакомая принесла.

– Не эта, не Гершиха? У нее папаша бога-а-тый! Наворовал много, у него кабинет зубной прямо в квартире, он по патенту зубы лечит разным махерам. Валентин Григорьевич, вы мне мостик, а я вам колбаски подброшу. Валентин Григорьевич, вы мне челюсть подправьте, а я вам пару креслиц.

Говенда кривлялся, выходило противно.

– Ты вот про креслица, а про стульчик не хочешь?

– Про какой? – Говенда оторопел.

– Да про бабкин. Складной такой. Ты утянул?

Говенда заулыбался: «Маленькая… эта реквизиция в пользу бедных. И как ты подглядел? Отсюда что ли? – Он кивнул на окно. – То ли еще будет, то ли еще будет, Гарик. А что ты хочешь – обворовывал ближнего своего, объедал, накопил золотишко – и фьють, с концами? Так что ли? Нет, за все нужно ответ держать.»

– Что ж получается, что стул – это твоя месть, так?

– Зачем стул? Стул – пустячок, подумаешь, не этот, так другой, у него в дому их, небось, десятки. Я не про то, – он сощурился. – Я вот только про; тебя, Гарик, не знаю, с нами ты или нет. Засомневался в тебе. Вроде клятву ты с нами давал, а смотрю – больше к нам не ходишь, с Гершихой водишься. Как понять? Русак ты или нет, а Гарик? Он глядел с усмешкой, мне вдруг показалось, что он ВСЕ ЗНАЕТ.

– Ну, русак, что дальше, что ты задумал?

– Так ты с нами или нет? Прямо скажи.

Он положил кулаки на стол, губы его больше не жевали, глаза были полуприкрыты, он ждал ответа.

– Ну хорошо, если я с вами, то ты скажи…

Он покривился.

– Не так, без «если». С нами или нет?