Я дошел до конца бульвара. С угла улицы, где находилась подпольная хлебопекарня, – никаких вывесок здесь не было – долетал обычный в этом месте запах печеного хлеба. Всегда я здесь останавливался и принюхивался, почему-то вспоминалось детство, домашний пирог, гости; я закрыл глаза, нужно было вспомнить что-то совсем раннее… Ну да, Старый Салтов и смеющаяся бабушка в очках, удивительно похожая на маму. Она протягивает мне блюдо с коржиками, она называет их «печенье». Ешь, детка, печенье. Что-то она такое рассказывала про войну, как убили мать, отца, всю семью, а она уцелела, бежала куда-то, блуждала в лесу… ничего не помню, как сквозь пленку.

Баба Сарра умерла в том же году, зимой. А бабу Веру – Веру Ефимовну (мать отца) – я и совсем не помню. Знаю, что после войны дед повез ее в глухую уральскую деревню, там они и прожили всю жизнь. Еврейка и русский. В деревне Федоровка под Свердловском.

Как они жили? Как к ней относились местные? Наверное, неплохо, если прожила там всю жизнь. Сделалась русской крестьянкой? Забыла свое еврейство? А голос крови? А те миллионы замученных, затравленных, убитых в истории ее народа – все забыла? Ходила в баню по субботам. Нет, не так. В дымке над субботней баней ей чудился дым крематория. Так ли?

Я поднял голову, когда над самым своим ухом услышал: «Гена!»

Возле меня стояла Тураева: оказывается, она решила выйти пораньше. Она была вся мокрая, платье липло к ногам.

– Не боишься простудиться?

– Сейчас обсохну.

Действительно, дождик сошел на нет, из-за туч показалось солнце, снова парило. Мы шли по направлению к Малому пруду, и я ее спросил: «Слушай, если бы ты могла выбирать, кем бы ты записалась – русской или грузинкой?»

– А почему я не могу выбирать? Я уже выбрала.

– Грузинку? – догадался я.

Она кивнула.

– Почему? Потому что раньше всех без разбора записывали русскими, так?

Она замялась.

– Не знаю, вообще я еще маме не говорила, может, ей это не понравится. Скорее всего, не понравится.

– И что? Что тогда? – Я остановился и глядел на нее, словно ожидал последнего ответа.

– Ты меня для этого позвал, да? Ты говорил про какую-то идею.

– Идея подождет. Ты мне на вопрос ответь.

И тогда она проговорила очень медленно: «Гена, какая разница? Главное, кем ты себя ощущаешь».

– Ты – грузинкой?

– Я – да.

И я – спекся.

В эту минуту я не ощущал себя никем. Я не был ни русским, ни евреем. Я не был узбеком, татарином, турком. Я был просто человеком, но человеком с вынутой серединкой. Надо встряхнуться, иначе я сейчас завою.

Я вывел ее к качелям. – Хочешь? И стал раскачивать. Вверх-вниз, вверх– вниз, вверх – вверх, под самое небо. Она заорала. Я был доволен. Напряжение мое улеглось. А про идею я не стал ей рассказывать – расхотелось. Подумаешь, Сонечка Мармеладова. Да и я не Раскольников. Про идею я расскажу вам, уважаемые, в свой черед.

Я проводил Тураеву до ее подъезда. Она как-то скисла, губы были почти синие, глаза… Впрочем, в глаза я не смотрел. Не люблю выражения побитой собаки в глазах человека.

– Гена, – она не донесла свои пальцы до моей руки, они повисли в воздухе, – Гена, ты почему такой? Я что-нибудь сказала не так? Или вчера?

– Какой – такой? Я – обычный, – я похлопал ее по спине, как хлопал меня Говенда; она, как и я тогда, вздрогнула.

– Я пойду, – я помахал ей рукой. – Привет ребятам!

Я быстро уходил, а она мне в спину что-то кричала, я не разобрал, – каким ребятам? или что-то в этом роде. Как будто я знал, каким ребятам. Настроение мое улучшилось, но не намного. Я снова пошел на бульвар.

Опять начинался дождь, и я радовался, что он прогонит с бульвара людей, хотелось побыть одному. Мне шестнадцать, и я ужасно одинок, хоть и окружен людьми. Ко мне тянутся, но я не хочу быть вместе с кем попало; вообще-то я человеконенавистник, я презираю и не люблю людей, и при этом я готов для них пожертвовать всем, даже жизнью. И если хотите, в этом и состоит моя идея. Кто-то должен пожертвовать собой для спасения других. Пусть этот кто-то буду я. Мне шестнадцать, и мне легче расстаться с жизнью, чем какому– нибудь девяностолетнему; он будет клянчить, цепляться за часы и минуты, я это сделаю легко. Потому что ТАК ЖИТЬ я не хочу, а по-другому не получается. Ну что – вы уже смеетесь?

Подождите, я ведь не рассказал, как я до своей идеи дошел. Я говорил вам, уважаемые, что пришел к выводу, что ВСЕ основы жизни в нашей стране подорваны, тогда же передо мной встал вопрос, как спастись. Первый и самый обыкновенный путь – уехать. Поменять страну. Хорошую на плохую. Скажем, Россию на Америку, так как Америка сейчас для многих символ всего самого первосортного, как бы Россия с обратным знаком. Оставим технические подробности переселения, я знаю, что если захочу, то непременно уеду, любым способом, вплоть до «самолетного». Дело не в этом.

А дело в том, будет ли Америка хороша для меня и буду ли я хорош для Америки. В том и другом сильно сомневаюсь. И не такой уж я патриот, чихать мне на наших патриотов, открыто говорю, что ненавижу и презираю все здесь. Съели? Идем дальше. Я горд. Я не хочу меняться, приспосабливаться, делаться другим. Я хочу быть самим собой. Это главное препятствие. Ведь приспосабливаться придется, гнуться придется, иначе – зачем приезжал, катись-ка ты, парень, назад со своей гордостью.

Теперь второе. Убегаю ли я от социализма в капитализм? Да нет. Мне глубоко наплевать на то и на другое. Социализм при красивых словах расплодил воровство и коррупцию, но и капитализм не для романтиков, не для идеалистов. Строй жесткий, отстраняющийся от чужого, выдвигающий на первое место «мое». А моя русская душа жаждет соединения с людьми, хотя бы в теории, в идеале. Иначе в этой жизни НЕТ смысла, ведь не в том же ее смысл, что ты и твоя семья благоденствуете, вволю и вкусно едите и пьете, с шиком одеваетесь, имеете отдельный дом с бассейном; не в том ведь смысл этой жизни; скажите мне, уважаемые, может, я ошибаюсь? Я давно подозревал, что для вас в этом как раз смысл и есть, вернее, о высшем смысле вы просто не задумываетесь. Сколько вам – тридцать? сорок? пятьдесят? дети? внуки? правнуки? а о высшем смысле так и не задумались, да? Мне шестнадцать – и я отказываюсь жить, если в моей жизни нет другого смысла, кроме как питаться и размножаться. Слышите? Отказываюсь. Как там у Достоевского? Возвращаю билет Господу Богу. Слышите? Возвращаю.

Теперь вопрос: можно ли сохранить себя, не уезжая, оставаясь в стране? Индивидуально – нет. Вон наши правители, они, видно, очень хотят остаться живенькими-здоровенькими среди всеобщей болезни и смерти. Огурчики – со спецгрядок, стало быть, не химические, водичка – из спецводопровода, стало быть, не такая отравленная. Ну и что? Ведь когда с постов вышвырнут, спецводопровод уже не по чину будет, к тому же, дети, внуки, они-то как в своей послепапенькиной жизни обойдутся?! Дудки, одному не спастись.