«Дорогие родители! Довожу до вашего сведения, что я реши…»

Да что же она решила? Украсть фамильные ценности? Погостить у друзей? Или просто решилась ума? Салли понятия не имела. Но под первым листком в розочках нашелся и второй.

«Дорогие родители! Не хочу вас пугать. После долгих размышлений я пришла к выводу, что здешняя жизнь мало что мне даст. Я вынуждена…»

– Похоже, я собиралась сбежать из дома, – сказала Салли. – Только деваться мне было некуда. Обе бабушки живо отправили бы меня обратно. Ну почему я больше ничего не написала? А, вот еще листок.

«Дорогие родители! Моя жизнь кончена, и к тому же мне грозит опасность. Я должна предупредить…»

От потрясения Салли выдернула голову из корзины и зависла над ней, будто пловчиха в воде, вглядываясь в бумаги. Значит, ей грозила опасность. Тогда понятно, почему у нее все время такое чувство, будто с ней случилась беда, но непонятно, откуда берется чувство, будто что-то пошло не так. И что за опасность, с какой стороны? К тому же теперь она видела, что весь верх корзины завален той же самой писчей бумагой в розочках. Похоже, Салли целую пачку извела, пытаясь объяснить Филлис и Самому непонятно что. Может, если прочитать все черновики, вместе они подскажут ей, что случилось. Она снова уткнулась лицом в корзинку. Но ничего не выходило: листки были утрамбованы так плотно, к тому же одни лежали косо, другие – вверх ногами, третьи были скатаны в комки, четвертые порваны пополам – и все до того перемешано со старыми рисунками и хламом, который выбросила Шарт, что бесплотные глаза Салли ничего толком не могли различить. Все, что она сумела прочитать, было просто вариациями на темы первых четырех. К тому же чем глубже, тем становилось темнее, и под первыми четырьмя слежавшимися слоями ничего было не разобрать. Салли уже готова была вынырнуть из корзины и сдаться, как вдруг по чистой случайности ее взгляд упал на большой лист бумаги, засунутый в корзину сбоку торчком. Наверху было ее почерком выведено уже знакомое «Дорогие родители», а вот следующая строчка, к вящему недоумению Салли, была написана уже другой рукой, скорее всего Шарт. Почерк у Шарт был ровный, аккуратный, ни с чьим не спутаешь.

«Мы думаем, Салли плохо кончила».

Ниже была строчка колючим почерком со злобными черточками над «т» – это, конечно, писала Имоджин. Салли подняла голову, отплыла подальше, потом снова поближе, прямо сквозь корзинку и бумагу, чтобы не-глаза оказались у самого листка. Тут был желтоватый густой сумрак – еле-еле видно буквы.

«Ее постель не смята, и мы не видели ее со…» – написала Имоджин. Больше ничего в темноте было не разглядеть. Насколько Салли могла судить, Шарт и Имоджин писали по очереди, по строчке, и исписали всю страницу, от желтовато-бурого сумрака в ночную черноту. Страшно раздосадованная, Салли выплыла из корзинки и зависла над ней.

– Мне обязательно нужно дочитать эту записку!

Внизу поднялся какой-то шум. Похоже, Шарт сумела успокоить Имоджин, но потом ту снова охватили страдания, будто лесной пожар, который неукротимо заполыхал и заревел уже на новом месте, – с Имоджин вечно было так, и это безумно раздражало.

– Как же ты не понимаешь: ведь что, если эти трудности для меня только предлог, чтобы закрыть глаза на истину! Я за ними прячусь! Да-да, так и есть!

– Ладно тебе, Имоджин, – утешала ее Шарт. – По-моему, ты зря себя изводишь.

– Да помолчи ты! – закричала Салли. – Имоджин обожает страдать. Ее не жалеть нужно, а встряхнуть хорошенько! Жалеть надо меня!

Она в ярости бросилась в набитую мусорную корзинку. Проскочила насквозь и обнаружила, что смотрит на обои за ней. Но Салли преисполнилась такой решимости, что отлетела назад и снова промчалась сквозь корзинку – и еще раз, и еще. Она по-прежнему пролетала бумагу насквозь, но корзинка все-таки закачалась, пусть и еле заметно. Мусор в ней шуршал и постукивал: бум, вжих, шурх.

– Отлично! – сказала Салли.

И снова бросилась сквозь корзинку. Бумага так громко зашуршала, что Оливер опять принялся рычать. Зато Салли поняла, что произвела на корзинку некоторое впечатление.

– Просто надо постараться, – сказала она. – Без труда не выудишь и рыбку из пруда. Значит, я все-таки состою из чего-то. Я не просто ничто. Вероятно, я состою из того живого вещества, которое окружает мальчиков. Так и буду считать.

Салли представила себе, какая она сильная, шуршащая, гибкая, напористая, и снова ринулась вперед. Вжих, шурх, шурх…

Получилось. Она не прошила корзинку насквозь, а отскочила от нее. Корзинка, которая и так уже шаталась, качнулась вбок, опрокинулась и тяжко грохнулась, засыпав бумажками весь Коварный коврик.

Оливер зарычал громче – снова будто мотоцикл завелся.

Голос Имоджин, густой и сиплый от рыданий, проговорил:

– Это еще что?

– Наверное, в спальне опять мышь, – ответила Шарт.

– Фу! – сказала Имоджин. – Отправь Оливера наверх.

– Не пойдет, – сказала Шарт. – И вообще, с мышами он только дружит.

Салли все парила и парила над рассыпанными бумагами. Получилось у нее плохо. Драгоценная записка осталась в ведре, зажатая между другими бумажками, и теперь лежала лицевой стороной к полу. А Салли, как выяснилось, больше не могла подобраться к ней и прочитать. Она внушила себе такую силу и напористость, что теперь от всего отскакивала. Не могла пробиться дальше той записки, которая лежала сверху. Секундочку! Записка сверху была написана почерком Фенеллы: «Дарагие родители! Мы убили Салли и избавелись от трупа. Вот ришили вам сказать. Вы следыющие парадству. С любовью, Фенелла».

– Что?! – воскликнула Салли. – Они не могли! Не может быть! Они бы не смогли! Значит, я все-таки вернулась отомстить!

Внизу появилась Фенелла собственной персоной:

– А, Имоджин все страдает? Я стибрила четыре булочки к чаю.

– Для Салли могла бы и не тибрить, – сказала Шарт.

– Еще бы! Конечно! – неслышно закричала Салли.

– А я не для нее. Я сама две съем, – сказала Фенелла. – А чего это Оливер рычит на лестницу?

– Там наверху мышь, – по-прежнему сипло ответила Имоджин.

– Ладно, пойду поймаю, – сказала Фенелла.

Это для Салли было уже слишком. Едва она прочитала записку, как в ней снова раздулся воздушный шар от злости и страха. А теперь злость и страх захлестнули ее, растворили, вытолкали сквозь стену, через поле, и она полетела, кружась и вертясь в воздухе, неведомо куда.

IV

После этого Салли, наверное, целый час была снова как в тяжелом сне, даже хуже прежнего. Она оказывалась то там, то сям, но совсем не представляла себе, как туда попала и что с ней было в промежутках. Поскольку каждый раз, стоило ей опомниться, кругом все звенело от мальчишеского бормотания, она решила, что по большей части оставалась в школе. Сначала она очутилась среди самых маленьких мальчиков, которые стояли в очереди за чем-то, и у каждого в руках было по липкой коричневой булочке. Потом оказалась в унылой комнате, серой, гулкой от простора, где сидели и что-то писали два-три серых, унылых мальчика. Их оставили после уроков в наказание. Был там и Сам, серый, как гранит. Он сидел и проверял тетради. Салли немного повисела в воздухе возле него, размышляя над тем, ненавидит ли он оставаться после уроков так же, как и мальчики. Лицо его было мрачнее тучи. Волосы на затылке – тоже серые, как железо, – топорщились, и это напомнило Салли встопорщенные перья на груди серого, как железо, орла, который нахохлился на насесте, прикованный за ногу цепью.