– Вот поросенок! Перевела чужие рисунки на кальку! – сказала Салли.

Портрет матери висел следующим. Мать тянула руки, но не к раковине, а к толстому жеманному младенцу. Салли помнила, как сама это рисовала. И вышло отвратительно. Ей стало стыдно, что картина такая скверная. На лицах приторные улыбочки, колорит жидкий, неверный, фигуры вялые и плоские. Мать – будто бессмысленная гусеница с хорошеньким личиком наверху. Салли даже вспомнила, как они с Шарт поругались из-за картины.

– Ой, не надо ее вешать, умоляю! – кричала Шарт. – Они жирные и пошлые! Полнейшее фу!

А Салли кричала в ответ:

– Сама ты полнейшее фу! Ничего не понимаешь в нежных движениях души! Боишься чувств – вот в чем твоя беда!

В каком-то смысле это была правда – про Шарт. Тело у Шарт было большое и расплывчатое, зато свой разум она держала под семью замками. И не пускала туда ничьих диких зверей, хотя своих охотно выпускала наружу при случае. Поэтому от Саллиных разговоров о нежных движениях души Шарт мгновенно озверела.

– Да подавись ты своей сентиментальной белибердой! – взревела она и погналась за Салли по спальне, размахивая вешалкой.

Примерно то же самое Шарт говорила сейчас рыдающей Имоджин, хотя тон был гораздо мягче:

– Ну правда, Имоджин, по-моему, ты все это выдумываешь из ничего.

– Совсем нет! Что проку от записки? Разве какие-то буквы могут предотвратить крах моей личности?! – театрально воскликнула Имоджин.

– Ой, – сказала Салли. Она и забыла, что ищет записку.

В ее несуществующей голове, похоже, больше одной мысли зараз не умещалось. Просто кошмар. Внимание стало как узкий луч фонарика.

Где искать, было сразу понятно – в старой конторке, втиснутой в угол. Ее расчистили ради выставки и расставили на ней картины. Но внизу у нее было четыре ящика – по одному на каждую из сестер. Открыть ящики Салли, конечно, не могла, но в ее положении этого и не требовалось. Она зависла перед конторкой и сунула лицо в верхний ящик.

Это был ящик Шарт. Внутри было темно, но в замочную скважину (и сквозь Салли) падал свет, поэтому Салли все видела. Видеть было нечего. Шарт расчистила ящик одновременно с конторкой. Теперь Салли вспомнила, как она это делала.

Шарт тогда сказала:

– Пора мне попрощаться с детством.

– Гадина напыщенная, – припечатала Фенелла.

Тем не менее Шарт все выбросила – и коллекцию марок, и пальмовое волокно для плетения, и пластилин, и старые рисунки, карты и списки королей ее воображаемой страны и неприличные стишки об учителях – и оставила только учебники и тетради.

– Мне на следующий год экзамены сдавать, – напомнила она сестрам. Они сразу поняли, как это важно.

Правда, одна тетрадка из «детских» все же уцелела. Она лежала на груде Саллиного имущества, как обнаружила Салли, когда сдвинулась лицом на ящик ниже. Тетрадка была бледно-зеленая, с надписью «Книга служения Мониган». Должно быть, она тут очутилась, потому что Салли выклянчила ее у Шарт. Салли смутно захотелось вспомнить, что же там, в тетрадке, но не вышло, а открыть ее было совсем никак. Что же касается всего остального, Салли невольно воскликнула:

– Чего ради я храню весь этот хлам?!

Если бы только могла, она бы сейчас, по примеру Шарт, выбросила все это. Карандаши, ручки, ножницы еще на что-то годились, но зачем она хранила шесть порванных ниток бус и половину картонного пасхального яйца? Что здесь делает розовый морской камешек рядом с чьим-то старым носком? Чья это пуговица, аккуратно завернутая в фольгу? И кому нужна коллекция старых куриных перьев?

Ни следа записки во всем этом не было. Бумажка обнаружилась только одна – рисунок, который Салли нарисовала в шесть лет, теперь весь исписанный счетом какой-то карточной игры. Играли О, Н, Д и С. Д выиграл все раздачи.

Салли опустилась ниже, чтобы засунуться в ящик Имоджин. Он был набит нотами для пианино, да так плотно, что Салли толком ничего не разглядела, кроме верхнего слоя. Чем ниже она опускалась, тем темнее становилось. Но и так было ясно, что ящик посвящен призванию Имоджин.

– Не быть мне музыкантом! – ныла в это время Имоджин.

– Если ты называешь это «глядеть в лицо действительности», я пошла, – сказала Шарт.

– Мне кажется, ты не веришь в Истину, – укорила ее Имоджин. Хорошо хоть рыдать перестала.

– В нее трудновато не верить, не находишь? – ответила Шарт.

Сестрицы как они есть, подумала Салли. Шарт вечно отгораживается, застегивается на все пуговицы, все на свете вышучивает и ни капельки не верит в переживания Имоджин – хотя тут Шарт можно понять, признала Салли. Очень уж они масштабные и неизбывные.

Ящик Фенеллы был набит куклами – грязным ворохом кукол – и остатками нескольких кукольных сервизов.

Салли была даже тронута. Фенелла тоже по-своему убрала все детское. Она больше не играла в куклы, но выбросить их было выше ее сил. Поверх лежал клочок бумаги. «Стихи, – значилось на нем. – Фенелла Мелфорд».

Эти стихи она написала в школе. Учительница написала внизу: «Фенелла, стихи должны отражать твои более глубокие чувства». А Фенелла под этим написала: «Вот и отражают».

– Нет, здесь ничего нет, – сказала Салли.

Вылетела из конторки и проплыла над самым полом лицом вниз, разглядывая узоры вытертого ковра. Он был похож на клочковатую шкуру Оливера, только весь в оранжевых треугольничках. Имоджин терпеть не могла этот ковер. Говорила, что он оскорбляет ее чувство прекрасного. После этого Фенелла прозвала его Коварным ковриком – мол, лежит себе паинькой, а чувства-то оскорбляет.

Записка должна была где-то быть. Теперь Салли точно знала, что она была. Всплыла выше, примерно на свой обычный рост, и замерла, нацелив внимание-фонарик на мусорную корзину у конторки. Корзина была битком набита бумагой, даже через край.

– Ага! – сказала Салли.

И в волнении нырнула в корзину, будто пловчиха. А там, на самом верху, торчал вбок листок голубой писчей бумаги, исписанный округлым неровным почерком, который вполне мог быть ее, Салли.

«Дорогие родители! – прочитала она. – Когда вы это прочитаете, я буду уже далеко».

И больше ничего – только наспех намалевана карикатурная рожица. Салли догадалась, что, наверное, нарисовала ее, пока думала, что еще написать. После чего, естественно, ей пришлось взять другой листок. Значит, где-то есть настоящая записка.

– Но куда я собиралась? Что я делала? – лихорадочно соображала она.

И в отчаянии сунула лицо в кучу бумаги. Слава небесам! Там нашлась другая записка, на сей раз – на бумаге в розочках.