— Ты вытянулся.

Я съежился, но воспринял слова дяди как похвалу. Сам знал, что за последний год значительно вырос.

Он забросил мои вещи — рюкзак и чемодан — в кузов грузовика. Мы сели в кабину. Старый грузовик трясся и подскакивал, гулко гремел по проселочным дорогам. Нужно было почти кричать, чтобы услышать произносимые слова:

— Рад, что приехал!

— Мы тоже рады. Хорошо, когда гости в доме.

Тетя Линна и дядя Кристен не имели детей.

— Как здоровье?

— Хорошо. Не жалуемся.

Поля. Холмы. Дома по обеим сторонам дороги. Вести разговор не просто.

— А что Йо? Весной конфирмовался?[5]

— Йо? Да, конфирмовался.

Йо был сыном соседей, двумя годами младше меня. Мой товарищ по играм в каникулярное время. По случаю конфирмации мы послали ему из города поздравительную телеграмму.

— И много гостей было?

— Да. Вся деревня собралась, и болтали…

Он внезапно замолк, словно раскаялся в том, что сказал. Потом добавил:

— Не верь, Петер, тому, что народ здесь болтает.

О конфирмации Йо больше ни слова.

Мы проехали районный центр, заправочную станцию, кооперативное объединение, новый Дом культуры, открытие которого состоялось в то лето, когда мы гостили здесь. Помню, играл духовой оркестр, произносились речи, работал буфет. Всего два года минуло, а, кажется, это было давным-давно. Тогда мы были втроем: папа, мама и я. Мама, счастливая-пресчастливая, много купалась и плавала в так называемой Мельничной запруде, где небольшая речка образует благодаря старой плотине возле давно разрушенной мельницы озерко. Место красивое, поросшее по крутым берегам лесом до самой воды. Подходящее для одинокого пребывания. Вечерами я часто приходил сюда с удочкой, но не ловить рыбу, а чтобы побыть наедине с собой. Раздевался и бесшумно входил, вернее, соскальзывал, как угорь, в темную воду, голый, а затем на берегу, лежа в сухой траве с удивлением наблюдал за первым возбуждением своей плоти, очевидно, своеобразным ответом на персонификацию окружающей природы, не оскверненную человеческим неразумием. Было необычайно тепло тогда, приятно было лежать нагим в высокой траве. Разумеется, одному запрещали купаться, рассказывали о коварных течениях в темных водоворотах Мельничной запруды, о несчастных случаях, о том, будто однажды парень и девушка, обрученные, утонули там… Но я не слушал, не хотел, наоборот, даже радовался, что немножко и потихоньку грешил.

— В этом году тоже празднуете день святого Улава?

Я спросил, чтобы нарушить возникшее меж нами длительное молчание. В этих краях стало традицией отмечать день всенародным гуляньем; костры разжигали на лугу у нового Дома культуры.

— Непременно, — сказал дядя Кристен в раздумье. Он сидел и крепко держался за руль, словно тем самым хотел предотвратить скачки по неровностям дороги. — Вопрос только в том, что будет со мной и с Линной в этом году…

Сказал точно так, как сказал бы отец. Только дядя Кристен выглядел почему-то очень молодо, невероятно, волнующе молодо. В позапрошлом году мы все вместе были на празднике и наблюдали за танцами. Но с тех пор многое изменилось: будет ли весело, как прежде? будет ли интересно? Изменения? Я вспомнил вдруг о своем решении жить самостоятельно в избушке. И чтобы перевести разговор на другую тему, спросил:

— Дядя Кристен, знаешь, что я придумал? Если ты не против, я хотел бы этим летом пожить в избушке.

Он повернул голову и посмотрел на меня:

— Ты хочешь жить в избушке? — спросил он удивленно. — Что ж, можно… — сказал он, хотя и неохотно. Может, вспомнил прошлое? А может, думал совсем о другом…

— Как Мария?

Я обязан был вести разговор, протянуть ему руку примирения. Между нами возникло отчуждение, непонятное и необъяснимое. Почему? Виноват я? Что вырос? Повзрослел? Не ребенок больше? Он не знал, как теперь вести себя со мной, со своим худосочным племянником из города?

В кабине грузовика пахло резиной и бензином. Молчание было настолько длительным, что я опять удивился, не сказал ли чего неподобающего. Но, кажется, ничего. Наконец, он произнес:

— Мария? Она, она не живет больше у нас.

Я сосредоточенно уставился на рытвины по обочинам дороги, старался вызвать в памяти все, что было целомудренного, гармоничного, чистого здесь, в сельской местности, где я провел столько счастливых летних дней… Здесь, где я забывал о собственном эгоизме, о подозрительности, о глупых мальчишеских дурачествах и причудах. Хотелось расспрашивать и расспрашивать, но одновременно и не хотелось, боялся неосторожным словом или легкомысленным замечанием разрушить закрепленное в сознании идиллическое представление. Однако любопытство пересилило:

— Как так? Она закончила работать?

— Она ушла от нас, — ответил дядя Кристен таким тоном, который не допускал дополнительных объяснений или комментариев.

Оса, шмель, не знаю точно, какое насекомое, летело прямо на нас и ударилось о ветровое стекло. Летний полдень, о котором я позабыл, охватил своей роскошью мирные окрестные дубравы, наш грузовик и нас самих. Оставалось еще преодолеть несколько холмиков и — мы дома. Конечно, если Марии нет в Фагерлюнде, не значит, что случилось нехорошее, но слова «она ушла от нас» звучали странно. Смысл их был непонятен. Будь я старше, осмелился бы задать вопросы, типа: не нашла ли она другое место, не вышла ли замуж, не отправилась ли в путешествие. Немаловажно было выяснить, что заставило молодую девушку покинуть Фагерлюнд. Но в пятнадцать лет следует соблюдать приличия и уважать пожелания взрослых. Ясно, что дядя Кристен не хотел больше говорить на эту тему. Оставалось самому додумывать. Мария жила в Фагерлюнде почти с детских лет, когда она ушла из «Дома», как называли клинику для нервных больных в соседнем приходе. Тетя Линна и дядя Кристен пожалели ее и взяли к себе, хотя знали, кто она и откуда. В ее роду было много умственно больных. Помню, родители обсуждали этот вопрос, считали слишком рискованным и слишком ответственным принимать в семью нестабильного во всех отношениях человека… Но Мария осталась жить в Фагерлюнде, стала почти родной, и никогда ни о каких трудностях не упоминалось… Вплоть до сегодняшнего дня, когда «она ушла от нас»… Но если произошло что-то серьезное, необходимо знать что, так?

Толстый слой пыли по краям дороги улегся зигзагообразной лентой, служа как бы путевым указателем. Скоро мы будем дома. Вот уже появилась знакомая стенка амбара, сосновая рощица… Все на месте, все осталось по-старому, прежним, неизменным… Причина, значит, во мне, в моем гнусном фанфаронстве? Дядя Кристен сидел, сосредоточившись за рулем, руки крепкие и надежные. Честное лицо крестьянина. Молчал, он никогда не был особенно разговорчивым. Яркое солнце слепило глаза, один лучик проник через стекло и сильно грел ухо. Погода была такой, какой она и должна быть летом. Как прежде. И высокие стройные березки, свежая зелень листвы… они усыпили мою бдительность. Не думал больше о городе, о неполадках дома. Не думал о Марии. Расслабился, позволил себе расслабиться.