На мгновение я, вероятно, забылся, потому что, когда опять открыл глаза, увидел хозяйственные постройки и дорогу, ведущую прямо к Фагерлюнду. Остановились перед амбаром.

— Ну, вот мы и дома, — сказал дядя Кристен.

Разочарование и удивление одновременно. Раньше усадьба казалась огромной. А теперь: строения маленькие и серенькие, обветшалые, словно мшистые штабеля дров, уложенные наискосок вокруг зеленого тына. Я выполз из кабины грузовика, потянулся, вдохнул всей грудью свежий, переполненный запахами сладковатый воздух: воздух был, во всяком случае, тем же самым. Шелковистая травка по-прежнему ласкала ноги. Но главный жилой дом тоже теперь выглядел, несмотря на свои два этажа, низеньким и неприметным. Направо, в тридцати метрах, внизу у русла ручья, находился небольшой флигель, служивший в прошлом помещением для батраков, а позже переоборудованный в жилье для Марии и называемый «комнатой Марии». Я, должно быть, слишком засмотрелся в ту сторону, потому что споткнулся, волоча свой тяжелый чемодан, о травяной покров, податливо и покорно опускавшийся подо мной, точно напоминая о себе и приветствуя меня, привыкшего шествовать по каменистым городским улицам и асфальту.

Голос:

— Это ты, Петер? Молодец, что приехал. Добро пожаловать!

На крыльце появилась тетя Линна, она улыбалась и протягивала мне навстречу руки. Она располнела. Раньше я не обращал внимания на такое, а теперь вот вдруг заметил. Я пожал ей руку и скороговоркой, как бы извиняясь, произнес:

— Спасибо, спасибо, доехал хорошо-хорошо, поезд пришел без опозданий, дома все в порядке, привет от родителей.

— Проголодался? Входи, я приготовлю еду.

Как всегда. Расположение и приветливость. Преисполненный благодарности, я поставил чемодан в коридоре и вошел в кухню. За мной дядя Кристен с рюкзаком.

— Видишь, как он вырос?

Сегодня и кухня показалась мне совсем не такой, как в прошлые приезды. Черную, некогда стоявшую в углу печь передвинули. Ею давно не пользовались, сохраняли лишь в память о прошлом, когда хозяйство было большое, когда содержали работников в Фагерлюнде и когда нужно было кормить много ртов. Ее место занял новенький и блестящий холодильник, очень странно смотревшийся в старом кухонном окружении.

Тетя Линна накрыла мне на дальнем конце длинного стола:

— Знаешь, я думала, может, ты захочешь, как всегда, снова сидеть на скамье.

Мое любимое место все эти годы. Знакомый запах котлет. Она у длинной кухонной стойки под окнами. Ничего нового или особенного.

Но дядя Кристен остался стоять посредине кухни, словно не зная, чем бы ему следовало заняться. Высокий, но сильный, широкоплечий, быть может, немного угрюмый на вид, густые черные волосы ниспадают на лоб. Мой отец был ниже его ростом и несколько полнее, и волосы зачесывал назад, но сходство было разительное. Настолько разительное, что стало как-то не по себе. Впрочем, нужно постараться забыть и город, и квартиру, и кризисные взаимоотношения родителей. Ведь я приехал на каникулы, в мой любимый Фагерлюнд.

— Я пойду посмотрю, что там с ведрами, — сказал он нерешительно, повернувшись к ней спиной.

Доить коров было поздно. Она, по-видимому, не управлялась со всей скотиной без Марии, которая «ушла от нас», да еще так необычно, что об этом не принято говорить с пятнадцатилетним подростком.

Она не ответила, продолжала готовить еду.

— Ведра… в подвале? Он стоял по-прежнему у дверей, проявляя нетерпение.

— В прачечной. Не управляюсь я, сколько раз говорила!

Сказано было коротко и с упреком.

— Понятно, понятно, — сказал он и вышел.

Разговор мне не понравился. Вот так первая встреча после долгой разлуки! Я не смел взглянуть на тетю Линну. Солнце уже клонилось к закату, белый вечерний свет проникал во все окна, и мухи, словно по сигналу, начали свои вечерние танцы на сияющих чистотой стеклах. Их было много, много. Были такие, которые метались, словно угорелые. Ужас как неприятно, даже противно. В городе они редко нам докучали. Я почти не притронулся к еде, которую она специально приготовила для меня. Значит, они поссорились. Почему? Жизнь в Фагерлюнде явно изменилась, и явно в худшую сторону. Отчего? И мухи в слепой бешеной ярости продолжали настырно лепиться к окнам.

— Он рассказал тебе о Марии?

Она внезапно подсела ко мне за стол, так близко, что ни мне, ни моим мыслям не укрыться было от ее взгляда. Спросила, рассказал ли он мне о Марии. Говорила тихо и раздраженно, неуверенно и замедленно, будто ее принудили задать вопрос, а сама она не хотела, сомневалась; будто не смела перейти границы дозволенного, довериться другому, открыто говорить о мистическом поведении своего мужа.

— Он сказал, что ее нет больше… Голос сорвался, и последние слова я почти прохрипел. Покраснел, с тоской вспомнил о позапрошлом лете: рыбная ловля, сенокос, копнение, гроза… Чистый, свежий воздух… Ни сомнений, ни подозрений, одни светлые мечтания! И всего два года назад! Теперь я был одного роста с ней, полувзрослый молодой мужчина с длинными ногами и руками, которому не подобало уже играть в детские игры, но который еще не вполне созрел для серьезных бесед, росток, не приобретший своего места под солнцем, нигде в этом мире; гордился, конечно, что стал старше, но понимал в то же время — не хватает знания, опыта, чтобы по-настоящему разобраться в человеческих отношениях. Даже ответить не смог вразумительно, мальчишеский голос тотчас сломался от сознания сопричастности к непонятному и необъяснимому. Ломка голоса больше всего меня пугала:

— Он сказал, что она ушла, — ответил я смущенно. Я любил провоцировать других. В данный момент, например, пытался проявить сдержанность, вести себя по-взрослому. Раньше что я делал по прибытии в Фагерлюнд? Кричал, выл от восторга час другой, прыгал как безумный на сеновале.

— Да, мы обыскали вместе с другими всю местность, — сказала она безразличным голосом, — до самых болот дошли, но дальше идти не посмели. Мокро было, дожди лили ведь всю весну, понимаешь, опасно… Если она бежала в этом направлении, значит, убежала недалеко!

Ага, значит, Мария убежала. Убежала в лес, чего многие опасались, еще когда она только появилась в Фагерлюнде, бывшая психически больная… рассказывали истории о матери и тетке…

Я занялся котлетами, моим любимым блюдом: наталкивал полный рот, заглатывал, снова заполнял едой и с усилием глотал. Аппетита не было. Я думал об отвратительных мухах, о бегстве Марии, жевал, глотал, не смел поднять глаз, не смел задать вопрос, не имел права. Кто я? Гимназист, одетый в форменную куртку, из которой давно уже вырос, и которая лишь подчеркивала непривлекательность моего существа и его ускоренное развитие; худые костлявые руки, длинные пальцы, неумело орудующие ножом и вилкой. Кому нужен такой? Кому интересен? Кто захочет говорить с ним как с равным?

От обильной еды и тепла меня разморило, после утомительной долгой поездки одолела дремота, однако внутри разгорался огонь. Собственное несовершенство требовало удовлетворения, побеждал эгоцентризм: