с кошелочкой. Из кошелки какие-то-железки торчат, штук, наверно, с пяток, дребезжат, тарахтят.

— Слыхал, Растяжной, работу начинаем!

— А мы уже начали. Крутим на полный ход, — загремел тот кошелкой, набитой сковородками. — Завод «Прима»: Растяжной и два побратима, Кувалдин и компания.

— С кем компания, с тем и ответ, — угрюмо глянул Тимош на своего бывшего старшого.

— А у тебя с кем была компания, башку забинтовали? Где шапку потерял?

— А ты, где кожух загубил? — подоспел Коваль.

— Смешной ты человек, Антошка.

— Ну, правильно, Антошка чудак, — вобрал голову в плечи Коваль, а вы не чудаки — гадюку на заводе при грели.

20

Однажды, отправившись на Ивановку, Тимош застал всю семью Павла за какими-то сборами. На спинках стульев висели тщательно разглаженные платья Агнесы, часть книг была упакована, посреди комнаты стоял раскрытый чемодан. Павел метался по комнате из угла в угол, Александра Терентьевна притаилась в своей комнатушке. Левчук сидел верхом на стуле с видом лихого запорожца, отправляющегося в поход.

Сдвинутые с насиженных мест и разбросанные вещи валялись всюду забытыми; шел жаркий спор. Тимош, подоспев к шапочному разбору, с трудом вникал в суть очередной драчки.

Левчук говорил относительно объединения революционных сил перед лицом прямой контрреволюции, и Тимошу было непонятно, почему подобный объединительный призыв раздражал Павла.

Агнеса поддерживала Левчука, и это еще более злило Павла.

— Перебегают из партии в партию в поисках, видите ли, истины, — кричал Павел. — А верней сказать, в поисках квартиры с удобствами. Где же, спрашивается, их дом?

«Кто это — они?» — Тимош невольно поглядывал на сложенные вещи: большой клетчатый семейный платок, гордость и приданое Александры Терентьевны, прежде всего бросился в глаза.

А поверх платка красовалось парадное платье Агнесы.

Неужели и она уезжает?

Тимош смотрел на мягкие хромовые сапожки Левчука, на пряжки, стягивающие голенища на икрах, и ненавидел эти сапожки, эти ловкие пряжечки. Слушал Левчука и слова казались вескими. «Объединение» — Тимош всегда думал об этом: собрать всех, объединить, сплотить.

«Объединение» — великое слово! Но почему насторожился Павел?

Тимош слушал обстоятельную речь Левчука, поддаваясь гипнозу тщательно подобранных слов, и грубоватые, злобные выпады Павла казались ему предвзятыми. Но потом смотрел на ладные, холеные — как бывают холеными руки, — сапожки, на пряжечки, на ловкую бородку, и непонятная неприязнь усиливалась: любит себя этот человек, ой, как любит!

— Дорогой мой товарищ Павел, — заговорил Спиридон Спиридонович, — вы спорите не со мной, а с Куприным. У него это описано замечательно. Помните случай на параде — офицера Ромашова, утратившего связь с солдатами, со своей полуротой? Представьте себе этот парад, этого офицера, браво шагающего впереди… изломанных шеренг, сбитой в кучу толпы солдат. Помните: «Генерал похвалил, но отчего же солдаты не отвечали?».

Тимош украдкой глянул на книжную полку, — остался ли куприновский томик на месте? Да, вот он, пухленький, в рыхлой обложке. Левчук отлично запомнил всё, каждое словечко, у него превосходная память, особенно на книжные тексты.

— Ощущение массы в революции — это главное, — восклицает Левчук.

— Мы не на плац-параде, — угрюмо отзывается Павел, — я солдат, а не фельдфебель. Я сам — масса и уж никак не хуже вашего знаю, о чем думают сейчас рабочие люди.

Агнеса, не слушая Павла, осматривает комнату, она словно прикасается к каждой вещи и во взгляде ее что-то непривычное, детское.

Левчук встает, упирается локтем на спинку стула, это придает его жилистой фигуре еще более уверенный, устойчивый вид.

— Не следует всё же забывать вам, товарищ Павел, — Левчук усиленно нажимает на это «вам», — не следует забывать, что видные работники нашей организации стоят сейчас на позиции объединения! — отчеканивает он, ощущая свое превосходство, словно выговаривая провинившегося ученика.

— Вы только что говорили об офицере, потерявшем свою полуроту.

— Э, довольно! История рассудит лучше нас.

Левчук берет со стола стопку книг, проверяет, крепко ли связана бечевочка. Подхватывает под мышки легко, небрежно, будто свое добро.

Книги Агнесы!

Тимош ревниво следит за каждым его движением, — что означает это «видные работники нашей организации…»? Почему Агнеса молчит? Он ждет ответа Агнесы. Она подходит к зеркалу, поправляет уложенные венчиком косы, собирает со стульев платья: ситцевое в горошинку: старенькое домашнее, перешитое из гимназической формы; новое шерстяное, с легкой отделкой и строгими складками — самое лучшее ее платье — встряхивает, расправляя ткань, и прячет всё это в чемодан.

Она переезжает на Никольскую, вместе с Левчуком!

Тимош с трудом подавляет охватившее его волнение. Разве он смеет сказать что-либо Агнесе, упрекнуть ее?

Левчук, отложив книги, с хозяйственным видом помогает девушке упаковывать чемодан.

Что-то вдруг подхлестывает Тимоша, он не владеет уже собой:

— Агнеса, а я почему пришел… — Тимош нерешительно подходит к девушке — я пришел сказать…

Агнеса, придерживая рукой крышку чемодана, оглядывается на парня, она словно угадывает его мысли. Тимош говорит уже твердо:

— Иван приехал!

Агнеса вздрагивает, она всё еще продолжает стоять на коленях, перекладывая и расправляя вещи, потом вдруг вскакивает, отталкивает чемодан:

— Когда? Где он?

— Да, наверно, у нас…

— Он, послал тебя за мной?

— Да, все уже ждут… — не задумываясь, отвечает Тимош.

— Что же ты молчал? — Агнеса суетится, подбегает к зеркалу, накидывает легкий газовый шарф, комкает, бросает, подхватывает темный кашемировый платочек:

— Бабушка, я ухожу, Иван приехал, — подходит к брату, — слыхал, Павел?

Павел сосредоточенно смотрит на брошенные книги, потом на сестру, потом на Тимоша — Тимош отводит взгляд.

— Пошли, Тимошенька, — Агнеса берет парня под руку.

Левчук с книгами под мышкой преграждает им дорогу:

— Позвольте, а чемодан?

Тимош впервые улавливает в его взгляде что-то похожее на обыкновенное человеческое чувство. Крепенький, слаженный, словно отчеканенный, он стоит посреди комнаты, выставив вперед ногу в красивом сапожке — монумент без пьедестала.

Он пытается остановить Агнесу, потом, поняв, что девушку теперь ничем не удержишь, семенит следом:

— Я немного провожу тебя.

— Нет, не надо.

— Нет, я все-таки немножко…

Они выходят на улицу. Александра Терентьевна, расстроенная, с опухшими глазами, появляется на крыльце, кричит что-то вдогонку.

Тимош оглядывается — Александра Терентьевна просит передать почтение старикам, пожелать добра Ивану и наказать, чтобы непременно приходил:

— Приведи его, Агния, что ж это он!

Тимошем вдруг овладевает робость, самая подлая мальчишеская робость — он стыдится, боится своей затеи: что он скажет ей, когда выяснится, что Иван и не думал приезжать?

— Скорее, — торопит Агнеса, но Тимош не спешит, И Левчук не спешит, он говорит, говорит всю дорогу, Агнеса не слушает, а он продолжает говорить. Тимош поглядывая на него сбоку, думает:

«Многие видные работники нашей организации…»

«Нет, — размышляет Тимош, — теперь ты