— Не любишь, а слушал. Рот раскрыл да слушал.

— Не его слушал, слова слушал. Слова умеет говорить.

— То-то и оно. Не любить мало. Понять, разгадать человечка надо. И этого мало. Сам понял — полдела, другого заставь понять. Сама-то я всё понимаю, сердцем чую, что лихой человек, ни в чем не переменился, как был, так и остался злодеем для партии. А поди-ка другим докажи. Облаяла, скажут, Терентьевна невинного человека. Кто мне поверит? Что я против него? Ишь, прилетел, орел — курицын сын!

— Я верю вам, Александра Терентьевна. И вот ему верю, — взглянул Тимош на портрет старого литейщика, — впервые пришел к вам, увидел его, так и поверил. «Ну, думаю, хорошие тут люди живут». Я и Агнесе верю. Что бы там ни было. И хочу, чтобы они счастливы были с Иваном. Любит она Ивана, Александра Терентьевна?

— Да кто ее разберет, если она сама в себе не разберется? Девка не плохая, добрая, умная. Одна беда — фантазии в голове много. Матушка ее тоже артистами увлекалась.

Тимош подошел к полке:

— А книги не все забрала!

— Да это не ее. Подружка оставила на сбережение. В Питере она сейчас — подружка. Она старше Агнесы, давно уж в партии. Летом приезжала к нам.

Тимош невольно глянул на книжные полки — зачитанный томик Уайльда стоял нетронутый на прежнем месте.

— С Парижем переписывалась — с Лениным! — Александра Терентьевна поднялась, провела рукой, словно отгоняя докучливые заботы и тревоги, лицо ее просветлело:

— Томится он на чужой стороне. В Россиюшку свою стремится. Про всех рабочих людей во всем мире думает, а душа наша, русская. Книжку на родном языке достанет, посылку пришлют из дому — великий праздник для него: землей нашей, говорит, зимушкой повеяло! Русский человек!

Она глянула на Тимоша снизу вверх детски радостными глазами:

— Приедет он к нам, скоро приедет. Вспомнишь мое слово: вот завтра проснемся, солнышко взойдет, а по всей нашей земле гремит уже: Ленин!

Распрощавшись с Александрой Терентьевной, ничего не сказав о том, что произошло в его семье, Тимош вышел на улицу.

Было еще светло. Где-то, наверно на городской площади, военный оркестр играл «Марсельезу». Проехал грузовик, разбрасывая листовки, господин в замасленном пиджаке призывал прохожих поддерживать Временное правительство.

Тимош оглянулся — далеко в переулке загорелся неяркий огонек — видно, Александре Терентьевне непривычно и тоскливо было оставаться одной.

«Опустел наш улей…»

Тимошу вспомнилось, как гудел этот улей, встревоженный появлением Левчука, вспомнились нападки Павла на Спиридона Спиридоновича, казавшиеся тогда непонятными. Теперь всё постепенно становилось на свое место: не затея молодежи заставила Павла насторожиться, а человек, который собирал молодежь!

Среди всех этих важных дум и забот возникло вдруг навязчивое, нелепое: внезапно, ни с того ни с сего, представился недопитый стакан кипяточка — так и стоял перед глазами, наполненный до краев, с тонкими усиками пара; Тимош пожалел, что не выпил горячего.

Первым долгом решил заглянуть в театр и узнать, не началось ли собрание. Не доходя квартала, увидел у входа в театр толпу людей, ему даже почудилось, что различил среди них бородатого студента и его товарищей. Но когда Руденко подошел к театру, все уже разошлись, и только на скамеечке у дверей сидела привратница, щелкала подсолнечные семена, аккуратно собирая шелуху в передник, а потом вытряхивая на землю. Справа и слева — со всех дворов — спешили к ней соседушки, черпая пригоршнями семена и новости; уходили, оставляя за собой след подсолнечной шелухи — он так и разбегался веером во все стороны.

— Здравствуйте! Собрание скоро начнется? — приблизился к ней Тимош.

— Здорова, черноброва! Тебе которое собрание потребовалось?

— Тут железнодорожники должны собираться. Железнодорожный район.

— Нету-нету.

— Да как же так? Мне точно сказали, сегодня в восьмом часу железнодорожный район.

— Ну, кто говорил, с того и спрашивай. А у нас не слышно. Хочешь семечек? — протянула горсть добросердечная женщина.

Тимош поблагодарил, но угощенья не принял, — и без того пересохло в горле, всё больше мучила жажда.

— Ну, как хочешь, чернявый. А насчет собрания не слышала. А уж ежели я не слышала, так и в самом Совете не скажут.

«Стало быть, напутала старуха!» — подумал Тимош и продолжал расспрашивать:

— Может, завтра будет?

— Ну, до завтра еще дожить нужно, — женщина стряхнула шелуху наземь, взмахнула фартуком и достала из узелка новый запас семян, — у нас тут театр, а не станция, каждый день по десять раз меняется. Идут да идут, то одни, то другие. Свобода! Каждый слово просит. Вчерась спозаранку заявились одни и прямо до меня.

«Мы, говорят, тетенька, кадеты. Нам, говорят, свое кадетское совещание провести надобно».

А потом морячки приходят:

«Мы, говорят, разлюбезная барышня, проездом из Севастополя в Петроград, нам митинг провести требуется». Ну, я вижу ребята хорошие, флотского происхождения, пожалуйста, говорю, отчего же, до Петрограда еще дорога далекая, поговорите, сколько знаете.

А то еще меньшевики прибегали:

«Нам, говорят, дискуссии разводить нужно». Разводите, отвечаю, — театр всё равно не убирается, разруха. Раньше у нас цирк был, порядок был, а теперь — Временное правительство.

— Значит, собрания железнодорожников не было и не предвидится? — нетерпеливо перебил Тимош.

— Нет, чернобровый, ничего такого не знаю. Насчет бандитов собирались. Это было. А другого не было.

— Насчет каких бандитов?

— Да каких — обыкновенных. Я ж говорю, — кругом разруха, светопреставление, заводы стоят, все учреждения бездействуют, и только они, проклятые, по-довоенному работают. Как при царском режиме!

— Когда ж совещание было?

— Да вот только перед тобой разошлись. Дружинники, которые с повязками, студенты с пистолетами, один даже в офицерской шинели. Да ты ступай на бульвар, они там каждый день занятия проводят.

Поблагодарив добрую женщину, Тимош поспешил на бульвар. Еще издали заслышал щелканье затворов, отрывистую команду, топот сапог. Разбившись на группы, люди изучали оружие, пользуясь указаниями инструктора, а то и просто по собственной смекалке и догадкам. Другие приучались к перебежкам, третьи маршировали по два-три человека. Уже смеркалось, но вольная военная академия и не думала прекращать занятий. Молодой офицер, по виду прапорщик из новеньких, отрабатывал построения. У садовой скамьи, на которой, бывало, вздыхали влюбленные гимназисты, стоял пулемет, четверо ребят еще копошились вокруг него, но сумерки вынудили прекратить учебу.

Тимош переходил от одной группы к другой — ни Павла, ни его товарищей нигде не было видно Он собирался уже покинуть бульвар, как вдруг маленькая упрямая фигура у пулемета привлекла его внимание — руки настойчиво тянутся к оружию, голова сердито втянута в плечи — Коваль!

Тимош направился к садовой скамейке, так и есть