– Больше всего мне нравится лед, – сказал Дорин, осознав затянувшееся молчание. – Лед был первым, что создала моя магия. Почему – сам не знаю.

– Но сам ты совсем не холодный.

– Это женское суждение? – удивился Дорин. – Или еще и суждение ведьмы?

– Ты умеешь становиться льдом, когда злишься или когда твоим друзьям грозит опасность. Однако внутри ты совсем не холоден. Особенно в сердце. Я видела мужчин с ледяным сердцем. Ты не такой.

– И ты тоже, – тихо сказал ей Дорин.

Напрасно он это сказал.

Манона напряглась, резко вскинув голову.

– Мне сто семнадцать лет, – будничным тоном сообщила она. – Более ста лет я занималась тем, что убивала. Не обольщайся мыслями, будто события нескольких месяцев стерли все это.

– И не сотрут, если будешь постоянно себе напоминать.

Дорин сомневался, что кто-либо отваживался столь смело и откровенно говорить ей подобные вещи. Вот он сказал, и, хвала богам, его голова осталась на месте.

– Дурак ты, если думаешь, что моя принадлежность к крошанской королевской династии освобождает меня от прошлого, – прорычала ему в лицо Манона. – Я все равно буду помнить, как убивала крошанок десятками. И они этого не забудут.

– Никто не забудет. Но важно не то, что ты делала в прошлом, а твое нынешнее отношение к этому.

«Твое нынешнее отношение к этому». Так говорила и Аэлина в первые дни его избавления от каменного ошейника. О том, что вскоре его шея может вновь ощутить обжигающий холод Камня Вэрда, Дорин старался не думать.

– Я не какая-нибудь мягкосердечная крошанка. И никогда такой не буду, даже если надену их корону со звездами.

За эту неделю Дорин не раз слышал обрывки разговоров о древней короне. Крошанки строили догадки о том, найдут ли наконец их корону. Эту корону из переплетающихся звезд некогда носила Рианнона Крошанская. Бэба Желтоногая сорвала корону с головы умирающей крошанской королевы. Долгое время корона находилась у нее. Потом Аэлина (тогда еще Селена) убила Бэбу. Куда могла деться корона потом, Дорин не представлял. Возможно, осталась у странствующих лицедеев, с которыми Бэба приезжала в Рафтхол. А возможно, лицедеи попросту продали корону, польстившись на легкие деньги.

– Если крошанки рассчитывают, что, прежде чем они вступят в войну, я уподоблюсь им, тогда пусть завтра летят в Эйлуэ без нас.

– А разве заботиться – это плохо?

Боги свидетели, он сам все время пытался быть заботливым.

– Я не умею заботиться! – рявкнула Манона.

Дорин чуть не усмехнулся. Откровенное вранье. Дорина учили искусству дипломатии, где умение промолчать зачастую ценилось выше самых взвешенных и продуманных слов. Но оттого, что перед ним маячила перспектива получить в Морате новый ошейник, а может, от чувства вины перед королевством, брошенным на растерзание врагам, в Дорине заговорила смелость обреченного.

– Умеешь ты заботиться. И заботишься. Потому тебя все это и пугает.

Манона молчала, хотя ее золотистые глаза бурлили гневом.

– Забота не делает тебя слабее, – решился продолжить Дорин.

– Тогда что ж ты не последуешь своему же совету?

– Я забочусь.

Он наравне с Маноной ощущал закипавший гнев. Вот и прекрасно. Сейчас он оборвет поводок, на который себя посадил. Долой все ограничения.

– Я забочусь больше, чем следовало бы. Даже о тебе.

Еще одна фраза, которую не стоило говорить.

Манона встала, насколько это позволял потолок шатра.

– Ну и дурак! – бросила она и, надев сапоги, выбежала в холодную ночь.

«Даже о тебе»…

Манона хмуро перевернулась на другой бок. Она лежала, втиснувшись между Астериной и Соррелью. До утра оставались считаные часы. А там – полет в Эйлуэ, навстречу человеческим отрядам, союзникам крошанок. Судя по всему, людям там приходилось туго.

«Забота не делает тебя слабее».

Король – просто глупец. Мальчишка, хотя по меркам смертных он вполне взрослый. Но что вообще он знает о жизни?

Слова Дорина не оставляли ее, проникая все глубже внутрь. «А разве заботиться – это плохо?»

Рассвет был уже совсем близко, когда Дорин ощутил рядом с собой тепло другого тела.

– Убедилась, что спать в шатре втроем слишком тесно?

– Я вернулась не потому, что согласна с тобой.

Манона заворачивалась в остывшие одеяла. Дорин слегка улыбнулся и опять уснул, а его магия согревала их обоих.

Когда они проснулись, острая боль в груди Дорина несколько притупилась.

Манона хмуро поглядывала на него. Дорин сел на подстилке и вытянул затекшие руки, насколько позволяла ширина шатра.

– В чем дело? – спросил он, видя наморщенный лоб ведьмы и не понимая причины.

Манона натянула сапоги, надела плащ.

– У тебя глаза карие.

Дорин поднес руку к лицу, но Манона уже выпорхнула из шатра. Он смотрел ей вслед. А вокруг ведьмы спешно сворачивали лагерь.

Магия в его груди теперь текла свободнее. Должно быть, он не зря ослабил внутренние веревки. Дорин не жалел о сказанном вчера. Откровенность и принесла ему эту свободу.

Солнце едва выползало из-за гор, когда начался долгий перелет в Эйлуэ.

На какое-то время Кэрн оставил ее гнить в железном ящике.

Здесь было тише. Исчез монотонный гул реки. Но оставалось давление на тело и голову, которое нарастало, нарастало, нарастало. От него ей было не спрятаться, даже проваливаясь в забытье.

Железо продолжало впиваться в кожу. Внизу, под нею, становилось все мокрее. А Маэва, должно быть, уже ехала обратно и везла каменный ошейник.

Аэлина не помнила, когда в последний раз ела.

Она вновь нашла прибежище в укромном темном месте, куда погружалась и где без конца рассказывала себе одну и ту же историю: о том, кто она, что собой представляет, кого и что она уничтожит, если выдержит в почти безвоздушном пространстве ящика и справится с растущим напряжением.

Хотя все это может оказаться глупой сказкой. Едва только ошейник сомкнется вокруг ее шеи… сколько времени понадобится валгскому принцу, чтобы извлечь из нее все сведения, интересующие Маэву? Он проникнет в самые потаенные уголки и вытащит самые сокровенные ее тайны.

Вскоре Кэрн снова примется ее истязать. Поспешит урвать последнее. Потом явятся целители с их сладковатым дымом, как приходили на протяжении всех месяцев. Или лет?

Но ей удалось кое-что увидеть. Парусину над головой. Сухой камыш на полу, поверх которого были постелены тканые коврики, гасившие шаги обутых в сандалии ног. Вокруг потрескивали угли в жаровнях.