— Нет, — сказала Эммалайн. — Я тебя не отпускаю.

Лароуз посмотрел ей в глаза и с вопросительной интонацией произнес:

— Пожалуйста?

Этот взгляд помогал ему многого добиваться. Он долго учился им пользоваться. Его магические свойства открыла ему Мэгги.

Эммалайн сделала глубокий вдох, потом выдохнула. Она нахмурилась, но сдалась. Лароуз обнял мать на прощание и поцеловал в щеку. «Сколько это продлится?» — подумала Эммалайн, отводя назад темную челку со лба сына. Та нависла ему на глаза.

— Увидимся на следующей неделе, мама.

Он обнял ее еще раз, особенно нежно.

В этом объятии было нечто такое, что заставило ее сделать шаг назад. Держа сына за плечи вытянутыми руками, она внимательно на него посмотрела.

— С тобой все в порядке?

Он кивнул. Ну вот, попался.

— Я просто чувствую себя как бы плохо, но нахожу в этом нечто хорошее.

Эти слова ничего не значили и были правдой, а потому он мог произнести их убедительно. Она все еще сомневалась, но, как всегда, опаздывала на экстренную встречу, обычную в ее работе. После того как мать ушла, Лароуз вернулся в спальню и достал из шкафа для хранения спальных принадлежностей шерстяное одеяло. Он скатал его и взял под мышку. Лароуз расстегнул молнию на своем рюкзаке, полном фигурок трансформеров и других героев мультфильмов, и добавил к ним спрей от комаров. На кухне он включил кран и наполнил водой банку с завинчивающейся крышкой.

Лароуз действовал собранно и целеустремленно. Он уже многое умел. В своей родной семье он научился ловить в силки кроликов, готовить жаркое, красить ногти, клеить обои, проводить обряды, разводить костры под проливным дождем, шить на швейной машинке, вырезать квадраты для лоскутного одеяла, играть в «Гало», собирать, сушить и заваривать различные лекарственные чаи. У стариков он научился перемещаться между видимым и невидимым мирами. Питер показал ему, как пользоваться топором и бензопилой, как безопасно обращаться с винтовкой калибра 5,6 мм, как управлять газонокосилкой, трактором и даже автомобилем. Нола объяснила ему, как красить стены, ухаживать за животными, как сажать и выращивать растения, как жарить мясо и печь торты. Мэгги научила его скрывать страх, терпеть боль и наносить удар, выставив вперед костяшку среднего пальца. Объяснила, как выдавливать глаза. Как зайти сзади, поддеть пальцами ноздри врага и пригрозить: «Дернешься, и я оторову твой нос». Ему еще никогда не доводилось делать ничего подобного, и Мэгги тоже, но она всегда искала возможности применить свои знания.

Когда он добрался до места, то расстелил одеяло среди молитвенных мешочков с табаком, кустов можжевельника, листьев и упавших веток. Стоял жаркий тихий день, лишь небольшой ветерок гулял среди верхних ветвей деревьев. Комары теперь не роились неистовыми тучами, как в начале лета, и поскольку он опрыскал себя отгоняющим их спреем, они жалостно пищали вокруг него, но не решались укусить. Сначала это был единственный звук, который он слышал. Из-за тишины он чувствовал себя неуютно. Но потом вновь раздалось пение птиц, смирившихся с вторжением чужака на их территорию, и мальчик опустился на одеяло. Только тут он понял, что забыл сделать приношение — такие вещи подразумевались сами собой. Предполагалось, что человек, пришедший в лес, обязан принести духам какую-то жертву. У него ничего не было. Только он сам, рюкзак с фигурками для игр, спрей от комаров, одеяло, песня и банка с водой. Песня была знахарским заклинанием четырех сторон света, которому его научил отец. Он высоко поднял банку с водой — ему доводилось видеть, как это делает мать, — и предложил ее каждому из направлений. Потом он запел песню, выливая воду на землю, после чего тщательно закрыл крышкой пустую банку. Затем он лег на спину и принялся смотреть на качающиеся верхушки деревьев. Они закрывали почти все небо, но его лоскутки, проглядывающие сквозь ветви, были синими, даже жгуче-синими, хотя внизу воздух был едва теплым. Если не считать комаров, которые забирались в уши и в нос, а иногда кусались, несмотря на противокомариный спрей, ему было комфортно.

Чириканье птиц, легкий гул насекомых. Он лежал, слушая, как у него бурчит в животе, и ждал, когда что-нибудь произойдет. К концу дня его желудок сдался. Поднялся ветер, и стало задувать на земле. Лароуз задремал. Когда он проснулся, было уже очень темно. Хотелось пить, и он пожалел, что не взял с собой электрический фонарик или спички. Но родители могли увидеть свет, подумал Лароуз. Он поступил правильно. Ему стало не по себе, и он стал подумывать о том, чтобы вернуться. Но тогда бы его поймали на лжи и перестали ему доверять. Нет, это был единственный шанс. Поэтому он завернулся в одеяло и принялся слушать шорох опавших листьев, в которых копошились какие-то маленькие животные. Удары сердца гулко отдавались в ушах. Вот застрекотали последние летние сверчки. Где-то заквакали лягушки. Потом заухали совы. Родители рассказывали ему про манидоог — духов, живущих повсюду, а особенно в лесах.

«Это лишь я», — прошептал он ночным звукам, и их характер немедленно изменился. Они превратились в поющий едва слышными голосами хор, готовый принять его в свои ряды. Наконец Лароуз уснул. Он спал так крепко, что не мог вспомнить ни одного сна, когда утром его разбудило громкое пение птиц. Теперь еще больше хотелось пить, он чувствовал голод и восхитительную слабость. Двигаться не хотелось вообще. Его организм нуждался в еде: Лароуз переживал период бурного роста. Все говорили, что он вытянулся, как жердь. Было так просто прийти к Ноле пораньше и сказать, что его подвезли. Этой ночью он уже сделал то, чего ему так хотелось. Но он решил подождать: ему было необыкновенно уютно. В горле так пересохло, что было больно глотать, но это его не волновало. Дневной жар зажимал в клещи, сковывая все тело.

Спустя некоторое время Лароуз услышал, а может, почувствовал, как кто-то к нему подходит, но он слишком увяз в душной сонливости, чтобы двигаться. Страха он не почувствовал. Скорей всего, это был отец. Ландро тоже любил побродить по окрестным лесам. Но пришел не отец. Гостей оказалось несколько. Вернее, их подошла целая группа. Половина была индейцами, а половина как бы индейцами. Некоторые были настолько бледными, что он видел проходящий сквозь них свет. Они приблизились и удобно расселись вокруг него — люди всех возрастов. По меньшей мере, человек двадцать. Никто из них даже не взглянул на мальчика, а когда пришедшие завели беседу, Лароуз понял, что они вообще не подозревают о его присутствии. Он догадался об этом, потому что они говорили о нем, как говорят родители о детях, когда думают, будто те их не слышат. Он сразу понял, что речь идет о нем, когда кто-то сказал: «Тот, которого взяли вместо Дасти», а другой спросил: «Он все еще играет с Секером и другими фигурками?», что он, конечно же, делал, однако пытался скрывать. Внезапно один указал на него:

— Да вот же он!

Они посмотрели на Лароуза и повели себя как родственники, которые вдруг тебя заметили:

— Ничего себе, какой он теперь большой.

Женщина, которая это проговорила, носила плотный коричневый жакет и длинную юбку, а ее шляпа, загнутая с одной стороны, была украшена крылом птицы. С ней пришла еще одна женщина, помоложе, державшая ее под руку и очень похожая на свою спутницу. Она указала на Лароуза, и они о чем-то заговорили. Та, что постарше, говорила на оджибве. В ее голосе звучало одобрение, но что-то в ней было резким, пугающим и диким. Она наклонилась ниже, посмотрела на мальчика очень внимательно, оглядела с головы до ног.