Над дорогой шелестели пожелтевшие листья берез, из-за плетней выглядывали красные и бурые кусты; груши-дички валялись на земле; яблони с поломанными ветками кое-где на самом верху хранили для хозяев одно-два яблока.

"Если не считать воскресенья, то осталось пять дней… Всего пять дней!" — считала Валя.

Перед ее глазами вставало лицо учительницы.

"И как это тогда, у костра, я даже не подумала, что она будет нашей учительницей? Как это я не подумала?"

Несколько коров отстают от стада и мирно щиплют траву под плетнем.

Валя взмахивает длинными рукавами:

— А ну! А ну! Куда!

Мелкие комочки земли щекочут босые ноги. Валя трет ногу об ногу; подпрыгивая, бежит вперед. Потом снова замедляет шаг и, улыбаясь, смотрит на серое небо.

"Она сказала: "Мы всегда будем вместе, ты будешь моей помощницей…"

Нюра и Лида машут Вале рукой. Павлик, упрямясь, как молодой бычок, стал на дороге.

— Вот я тебя! — грозит ему Валя. — Маме скажу!

Павлик называет Мирониху мамой, он любит и слушается ее. Слушается и Валю. А Нюру не слушается: Нюра его очень избаловала.

— Иди сейчас же! А то домой отведу! — кричит на него Валя.

Павлик нехотя протягивает Нюре руку и плетется за ней по дороге.

"И зачем это тетя Ульяна посылает его с нами?" — с досадой думает Валя. Но мысли эти ненужные, короткие. Думать сейчас хочется о школе. Все на свете девочки и мальчики думают сейчас о школе. Даже облачное небо, и красно-бурые кусты, и осеннее солнце — все напоминает о школе, приближаясь к сентябрю.

Валя напевает песенку и, подпрыгивая, бежит догонять подруг. Сейчас за селом начнется лес, а за лесом — их поляна и большой пень.

Может, сегодня наконец придет тетя Оксана? Давно не было тети Оксаны. Приходила другая женщина, унесла молоко, ничего не сказала…

— Валю! Валю! — дрожащим шепотом зовет кто-то из кустов.

Валя смотрит вокруг. У последней, крайней хаты, прижавшись к плетню, стоит хроменькая Фенька. Валя знает ее — она тоже записалась к новой учительнице.

— Валю! Валю! — всхлипывая, зовет Фенька. Маленькие руки ее мелко-мелко дрожат, перебирая подол ситцевого платья.

— Ты что, Фенечка? Феня?

— Валю… Учительку… фашисты… зараз…

Валя трясет Феньку за плечо, смотрит на нее остановившимися глазами.

— …стрелять повели, — всхлипывая, говорит Фенька и взмахивает слабой, дрожащей рукой. — В овраг…

Валя отпускает Фенькино плечо. Потемневшими глазами глядит на узкую тропинку, спускающуюся в овраг. И, вскрикнув, стремглав летит вниз по этой тропинке. На крутом спуске ноги ее скользят, ветки хлещут по лицу, но, раскрыв широко руки, она летит, как по воздуху.

Впереди, за кустами орешника, уже мелькают гитлеровские каски и между ними знакомый синий жакетик учительницы.

— Не стреляйте! Не стреляйте!

Гитлеровцы медленно поворачивают головы, учительница вздрагивает. Изо рта ее на расстегнутую сорочку сбегает струйка крови, прядь волос падает на лоб.

Валя бросается к ней на грудь.

— Это моя учительница! Это моя учительница! — кричит она, загораживая ее слабыми детскими руками. — Не стреляйте! Не стреляйте!

— Валя, уйди! Уйди! — отталкивает ее от себя Марина Ивановна.

Солдаты отходят на три шага и поднимают винтовки.

— Остановитесь! Здесь ребенок! — закрывая собой девочку, кричит учительница.

Залп выстрелов обрывает ее слова… Синяя трубка новых тетрадок вместе с длинными рукавами Миронихиной кофты медленно опускается на траву. Валя широко раскрывает глаза и со вздохом откидывает голову на грудь учительницы…

* * *

— Валечка!.. Валя!.. Подружка моя! — бьется в траве Нюра Синицына.

Лида Зорина прижимает к лицу холодные руки Вали, греет их горячим дыханием, низко наклоняется над Мариной Ивановной.

— За доктором… за доктором!.. — растерянно бормочет она, глядя вокруг ничего не понимающими круглыми глазами.

Хроменькая Фенька, плача, опускается на землю.

Они лежат рядом — Валя и ее учительница. Рука Марины Ивановны, пробитая фашистскими пулями, закрывает грудь девочки.

— Валечка!.. Валя!.. Подружка моя! — рвется из оврага крик Нюры Синицыной.

На много километров тянется вдоль шоссе густой смешанный лес. Он стоит грозной стеной, пряча от непрошеных гостей глухие, путаные тропы. На низких, сырых местах, припав к земле разлапистыми ветвями, растут старые, мохнатые ели, в мшистой почве легко утопает нога. За столетними деревьями чернеют глубокие лесные овраги. Заросшие орешником, густо заплетенные зелеными ветками, они таят от чужого человека свою темную глубину.

"Свой? Чужой? Свой? Чужой?" — неутомимо вопрошают какие-то птицы.

Глух и страшен лес для врага.

Проезжают по шоссе вражеские автомашины; трусливо вглядываются в темную чащу солдаты и офицеры, не выпуская из рук оружия; усиленный конвой охраняет легковые машины фашистских генералов.

Лес не щадит врага. Неохотно впускает он его в свои дебри, наглухо смыкает за ним тяжелые ветви, заводит в лесные овраги, топит в болотах.

Ни один карательный отряд, посланный на партизан, не вернулся назад из лесной крепости.

"Свой? Чужой? Свой? Чужой?" — вопрошают птицы.

В темной глубине леса хозяйничают партизаны.

Над кострами поднимается серый дымок, весело трещат сучья, жарко охватывает огонь привешенные на железке солдатские котелки; теплый запах человеческого жилья смешивается с запахами леса.

Около покрытых дерном, наспех сделанных землянок собираются кучками партизаны. Много разных людей в лесу!

Молодые, безусые хлопцы и седые бородачи пришли сюда из занятых фашистами сел и хуторов; есть и военные — отбившиеся от своих частей, вырвавшиеся из окружения красноармейцы в потертых, грязных шинелях. Темные, облупившиеся от дождя и ветра лица суровы, редкие улыбки разгоняют морщины бородачей; молодые хлопцы с озорными огоньками в глазах, бесстрашные в бою и жадные к жизни, запевают песни, сложенные про партизан:

Як у лиси, темним лиси

Дивчина ходыла.

Ой вы, хлопци-партизаны,

Наша грозна сыла!

Вызволяйте из неволи

Ридну Украину,

Нашу землю, нашу долю

И мене, дивчину…

Яков Пряник, придвинувшись ближе к огоньку, чинит седло и думает вслух:

— Если, скажем, назвать человека скотиной? Ну, ясно, обидно ему покажется. А вот, к примеру, Гнедка нашего вполне к человеку приравнять можно…