знаю. А ты иди спокойно, сядь в своем кабинете, успокойся, попиши. Я выясню ситуацию, и если можно будет над ней посмеяться, то лучше посмеяться и выиграть время. А если нет, если я увижу, что действительно конец, - я тебе честно скажу. тогда давай кончать, тогда давай нембутал. Но только обожди до завтра, не смей ничего без меня!..

- Хорошо, ты там ходи сегодня, где хочешь, и ночуй в Москве. Завтра рано утром я приеду к тебе с этим нембуталом и будем решать - я уже ничего не могу противопоставить этим издевательствам.

На этом мы расстались. Боря пошел по дорожке к даче и, оборачиваясь, махал рукой нам вслед».

28 октября напуганный Федин писал Поликарпову:

«Дорогой Дмитрий Алексеевич, сегодня ко мне в 4 часа пришла Ольга Всеволодовна (не помню ее фамилию - друг Пастернака) и - в слезах - передала мне, что сегодня утром Пастернак ей заявил, что у него с ней «остается только выход Ланна». По словам ее, П [астернак] будто бы спросил ее, согласна ли она «уйти вместе», и она будто бы согласилась.

Цель ее прихода ко мне - узнать, «можно ли еще (по моему мнению) спасти П[астернака] или уже поздно, а если не поздно, то просить меня о совете - что (по-моему) надо сделать, чтобы его спасти».

Я ответил, что такое заявление есть угроза, в данном случае мне, а во всех иных случаях - тому, кому оно сделано, и что под такой угрозой ни о каких советах просить нельзя. Вместе с тем я сказал, что единственно, что я считаю безусловно нужным посоветовать ей, это то, что она обязана отговорить П [астернака] от его безумного намерения.

Я сказал также, что не знаю, мыслимо ли теперь, после всего происшедшего, «спасти» П[астернака], наотрез отказавшегося от «спасения», когда оно было достижимым.

О [льга] В [севолодовна] заявила, что готова составить «любое» письмо, кому только можно, и «уговорить» П [астернака] подписать его.

Я ответил, что не представляю себе, какого содержания могло бы теперь быть письмо и кому его можно было бы направить.

Не в состоянии с уверенностью сказать, должен ли я рассматривать приход О [льги] В [севолодовны] как обращение ко мне самого Пастернака (она клялась, будто ничего об этом не сказала ему, хотя немного позже говорила мне - он не хотел, чтобы она пошла ко мне).

Но я считаю, Вы должны знать о действительном или мнимом, серьезном или театральном умысле П [астернака], о существовании угрозы или же о попытке сманеврировать ею.

В долгом разговоре с О[льгой] В[севолодовной] она не раз спросила меня, к кому «лучше» адресовать письмо П [астернака] или к кому «пойти». Я не мог ей ничего на это ответить и только обещал, что напишу Вам о том, что она ко мне приходила, а Вы, конечно, поступите так, как найдете нужным, и, может быть, захотите вызвать ее либо Пастернака. На этот случай я взял ее телефон, чтобы передать его Вам (Б-7-33-70).

Уважающий Вас Конст. Федин».

Ивинская так описала свой визит к Федину: «Насквозь промокшие, грязные, помятые вступили мы с Митькой в холл благоустроенной фединской дачи. Дочь Федина Нина долго не пускала нас, объясняла, что отец ее болен и никого не принимает.

- Я - Ивинская, и он будет жалеть, что не увидел меня сейчас, - наконец сказала я.

Но в это время на лестничной площадке с возгласом: «Сюда, сюда, господи Боже мой, Макарчик, сюда», -появился Константин Александрович. (Как-то, когда мы отдыхали с ним в одном и том же известинском санатории «Адлер», он стал называть меня «Макарчиком», потому что при всякой неудаче я говорила: «На бедного Макара все шишки валятся».) Но вдруг спохватился, стал официальным и повел меня в свой кабинет.

Я рассказала, что Б.Л. на грани самоубийства, что он только сейчас предлагал мне этот исход.

- БЛ. не знает, что я здесь, - добавила я. - Вы старый его товарищ, интеллигентный человек, вы понимаете, что среди всего этого шума и гама ваше слово для него будет важно. Так скажите мне - чего от него сейчас еще хотят? Неужели и впрямь ждут, чтобы он покончил с собой?

Федин подошел к окну, и мне тогда показалось, что в его глазах стояли слезы.

Но вот он обернулся:

- Борис Леонидович вырыл такую пропасть между собой и нами, которую перейти нельзя, - сказал он с каким-то театральным жестом. И после короткой паузы совсем другим тоном:

- Вы мне сказали страшную вещь; сможете ли вы ее повторить в другом месте?

- Да хоть у черта в пекле, - отвечала я. - Я и сама умирать не хочу, и тем более не хочу быть свидетельницей смерти БЛ. Но ведь вы же сами подводите его к самоубийству.

- Я прошу вас обождать. Я сейчас позвоню, и вы встретитесь с человеком, которому расскажете все, о чем говорили сейчас мне. - И он стал звонить все тому же злосчастному Поликарпову. - Вы завтра сможете подъехать в Союз в три часа? Вас примет Дмитрий Алексеевич, но уже не в ЦК, а как писатель - в Доме литераторов.

- В Союз, в КГБ или в ЦК, это, - говорю, - мне безразлично: я буду.

- Вы же сами понимаете, - напутствовал меня К. А., - что должны его удержать, чтобы не было второго удара для его родины.

Я поняла, что они не хотят этого самоубийства. Наследив Федину на чистый паркет, мы с Митькой удалились.

Знаю, что позже Федин мой приход и разговор с ним называл авантюристическим выпадом. Я же говорила с ним, движимая тем шестым чувством (его так хорошо понимала Ариадна), которое у меня всегда возникало, когда Б.Л. грозила опасность. На взгляд посторонних я иногда делала какие-то несусветные глупости, но они диктовались чувством самосохранения, и они на самом деле охраняли Борю. Здесь нужно было мне верить.

Когда утром следующего дня (в среду) Б.Л. приехал на Потаповский, я встретила его словами:

- Ты можешь меня убить, но я была у Федина.

- Зачем, только не у Федина, не у Кости Федина, который даже улыбку надевает на себя, - отвечал Боря.

Оказывается, накануне он долго говорил с Корнеем Чуковским, немного подбодрился и успокоился.

- Давай посмотрим, что будет дальше!

И мы решили смотреть