— А как ты? — спросил я, запоздало чмокнув ее в щечку. — Какая радость снова быть вместе. Признаюсь, мне тебя так не хватало.

— Естественно, — засмеялась Фрэнсис. — И я рада.

Она очень хорошо выглядела: на щеках деревенский румянец. Фрэнсис рассказала мне, что ела с аппетитом и хорошо спала, иногда выходила с Мэйбл проветриться, вернулась к ландшафтным зарисовкам, что она счастлива такой перемене и отдыхает всей душой; правда, несмотря на весь этот воодушевленный рассказ, ее слова показались мне неискренними. В особенности последние. В этой фразе было что-то невысказанное, я чувствовал, отчего ее смысл менялся с точностью до наоборот: Фрэнсис не отдохнула, она чего-то боится, ей тревожно. Какие-то струны внутри нее были перетянуты. Она взвинчена до предела — эта разговорная фраза молнией пронеслась в голове. Я испытующе посмотрел сестре в глаза, будто она сама мне только что призналась.

— Разве что… вечерами, — добавила Фрэнсис, заметив вопрос в моем взгляде и отводя глаза, — вечера, они… ну, иногда мне тяжеловато по вечерам, меня клонит ко сну, и я едва не засыпаю.

— Это чистый деревенский воздух после душного Лондона навевает на тебя сон, — предположил я, — и тебе хочется пораньше лечь спать.

Фрэнсис повернулась и минуту смотрела на меня не отрываясь.

— А с другой стороны, Билл, мне совсем не нравится спать — здесь. И Мэйбл тоже ложится рано, — сказала Фрэнсис как бы между прочим, при этом перебирая вещи на моем туалетном столике так бестолково, что стало ясно: она думает совершенно о другом и целиком поглощена этими размышлениями.

Вдруг она оторвалась от щеток и ножниц с очень обеспокоенным видом.

— Билли, — отрывисто произнесла Фрэнсис, понижая голос, — тебе не кажется странным, что я не могу спать здесь в одиночестве? И не могу разобраться отчего. Никогда в жизни не чувствовала ничего подобного. Как ты… как ты думаешь, это вздор?

И она засмеялась, но лишь губами, не глазами, как будто бросала какой-то вызов, но я не понимал какой.

— Что бы ни чувствовал человек вроде тебя, Фрэнсис, вздором это быть не может, — ответил я успокаивающе.

Однако и я ответил только губами, так как мое сознание было поглощено совершенно другими думами — и не очень приятными. Я почувствовал что-то вроде замешательства, потому что просто не знал, что говорить дальше: если рассмеюсь, она мне больше ничего не расскажет, а если приму происходящее слишком серьезно, то струнки в ее душе натянутся еще больше. Тем более что ощущаемое ею чувствовал и я, хоть и воспринимал иначе. Чувство это было так же неопределенно, как приближение дождя или бури, за много часов до своего прихода наполняющих воздух тревожным напряжением. Я не пробыл в доме и часа — в этом огромном, хорошо меблированном, роскошном доме, — но при этом уже чувствовал себя не в своей тарелке. Подобное непостоянство должны испытывать путешественники, остановившиеся в гостинице, но никак не человек, приехавший погостить к друзьям, будь его визит долог или короток. У впечатлительной Фрэнсис это вызывало смятение. Она не любила спать в пустой комнате, даже если сильно клонило ко сну. Какая-то идея вертелась у меня в голове, но я никак не мог ухватить ее целиком, однако выходило, что мы с Фрэнсис чувствуем одно и то же, но не понимаем, что именно.

Впрочем, как бы мы ни беспокоились, пока ничего не происходило.

Некоторое время я пребывал в странной растерянности. Мне показалось только, что Фрэнсис не мешает подбодрить.

— Спать в незнакомом доме, — наконец ответил я, — поначалу всегда тяжеловато, чувствуешь себя таким одиноким. После пятнадцати месяцев в нашей крохотной квартирке кому угодно покажется, что он одинок и брошен — в таком-то большом доме. Неприятное чувство, я хорошо его знаю. А этот дом — сущая казарма, ну разве нет? Башни набиты мебелью, а уюта это не придает. Однако не стоит предаваться нелепым фантазиям, даже если…

Фрэнсис перевела взгляд на окно; она казалась немного разочарованной.

— После нашего густонаселенного Челси, — быстро продолжил я, — тут совершенно безлюдно.

Но Фрэнсис продолжала смотреть в окно, и стало очевидно, что я ляпнул совсем не то. Неожиданно меня захлестнула волна жалости. А может, сестра и вправду испугана? Фрэнсис, конечно, была впечатлительной девушкой, но мнительной — никогда; ей несвойственно было поддаваться пустым тревогам, хотя порой она и волновалась ни с того ни с сего. Теперь я улавливал отзвуки охватившей ее всеобъемлющей тревоги. Лес подступал прямо к моему балкону — угрюмый и неясный в спускающихся сумерках, и Фрэнсис не могла оторвать от него взгляда. Глубокие тени накрыли комнату, и я вообразил, что они поднялись из-под земли. Проследив за отсутствующим взглядом сестры, я испытал удивительно острое желание уехать, убежать. По ту сторону окна — ветер, пространство и свобода. В огромном же здании было тягостно, тихо и неподвижно.

Мне померещились бесконечные лабиринты, подземные катакомбы, плен и неволя. Полагаю, я даже содрогнулся.

Я тронул Фрэнсис за плечо. Она медленно повернулась, и мы задумчиво посмотрели друг другу в глаза.

— Фанни, — сказал я куда серьезнее, чем собирался, — ты не испугана, нет? Что-нибудь случилось, не так ли?

— Конечно нет! — ответила она почти с вызовом. — Как я могла… то есть, почему я должна была пугаться?

Она запнулась, словно собственная оговорка ее смутила.

— Это просто… мой ужа… мое нежелание спать в пустой комнате.

Естественно, моей первой мыслью было уехать из Башен немедля, но я оставил ее при себе. Будь такой выход правильным, Фрэнсис сама бы мне о нем сказала.

— А Мэйбл не хочет составить тебе компанию и лечь в той же комнате? — спросил я вместо того, чтобы предложить уехать поскорее. — Или в соседней, оставив дверь открытой? Здесь бог знает сколько места.

Снизу раздался звук обеденного гонга, и тут Фрэнсис с усилием выговорила:

— Мэйбл предлагала… на третью ночь… когда я пожаловалась. Но я отказалась.

— Тебе лучше быть одной, чем с ней? — спросил я с некоторым облегчением.

Ее ответ прозвучал очень серьезно, даже ребенок понял бы, что в нем кроется нечто большее:

— Нет, но ей не слишком хочется этого.

В этот момент во мне пробудился голос интуиции и я спросил:

— Она тоже это чувствует, но хочет пересилить?

Сестра склонила голову, и это движение неожиданно заставило меня осознать, как серьезна и важна оказалась наша беседа, хотя некоторые важные вещи и не обсуждались. Тон изменился неуловимо, как постепенное изменение температуры. Отчего — непонятно, нащупать причину не удавалось ни мне, ни сестре. По виду ничего не случилось, и наши слова ничего не выявили.

— Так мне показалось, — сказала Фрэнсис, — ведь стоит только уступить, будет только хуже. Привычки так легко приобретаются. Только представь, — добавила она со слабой улыбкой, впервые попытавшись повернуть беседу в менее тягостное русло, — как было бы неудобно — с какой стороны ни посмотри, — если бы все боялись оставаться одни — как мы.