Ни самой Суомы.

В последний миг она отдернула руки и спрятала их за спиной. Нет! Нельзя так!

Суома сбежала из пещеры, как бежала прежде от людей. И очутившись наверху, глотнув сырого пахнущего хвоей воздуха, словно проснулась.

Шелестел дождь, катился по зеленым иглам елей, по расщелинам стволов. Тянулась к блеклому небу трава, взывая о солнце. И громко ухало в груди встревоженное сердце. Суома жила.

Мир жил.

И люди в нем.

Суоме ли обрекать их, пусть злых, несправедливых, на смерть? Люди остались на своем берегу и теперь не причинят вреда. А Суома… она научится жить, как раньше. Или еще лучше.

Подруга-волчица, подкравшись, положила на колени лобастую голову и зажмурилась, ожидая ласки. Суома провела по жесткой шерсти, радуясь этому прикосновению.

Здесь ее дом.

И здесь ей будет хорошо.

Она поселилась в лесу, под расколотой елью, чей искореженный ствол нависал над землей. Пушистые лапы укрывали Суому, а прелые листья дарили тепло. И раненое сердце затягивало раны.

Вот только спать не получалось. Суома закрывала глаза и оказывалась по ту сторону озера. Она стояла на берегу, глядя в одинаковые лица людей, желая объяснить им, что не причинит зла, но не могла открыть рта. Его как будто стирала чья-то злая рука.

А потом Суома услышала песню.

Звуки ее завораживали, оглушали, подчиняли и влекли идти. И слабый скулеж волчицы, которой песня пришлась не по нраву, не остановил Суому.

Она вышла к женщинам. Они походили на утопленниц, и вода стекала с длинных волос. Темных. Светлых. Седых. Искаженные рты хрипели, дотягивая последние звуки странной мелодии.

И когда та оборвалась, Суома поняла: будут убивать.

Она побежала. Сквозь лес. Сквозь дождь. Сзади несся рык и визг. Волчице не устоять перед людьми. И Суоме не спастись. Куда бежать ей?

Ноги сами несли к пещере. Черное око земли пялилось в бледнеющее небо. А тени скользили по следу Суомы.

Догоняли.

Догнали. Камень ударил в спину, а другой – в голову. И Суома упала в грязь, закрывая лицо руками. Думала – разорвут. Но нет, навалились все вместе, одним сторуким потным зверем. Скрутили. Связали полосами ткани. Подняли. Понесли.

Первой шла Имппа, самая старая женщина в деревне. Она была седа и горбата, иссохшие руки ее свисали до самой земли, а на пустой груди лежало ожерелье из серебряных монет.

Сияло серебро Кертту. И звенели сквозь дождь бубенцы Лахьи.

Все лучшее принесли женщины на остров: не для Суомы, но для той, кто жила в пещере. Спускались, уже не зная страха. И вечная темнота отползла, боясь древней женской злобы.

Суому бросили в воду.

Отпустят? Не убили ведь…

Трясущимися руками Имппа сняла ожерелье и кинула Суоме. Монеты больно ударили по лицу. А следом летели уже серебряные и золотые запястья, перстни, серьги и все то, что принесли с собой.

Вода принимала подношение.

– Отпустите, – попросила Суома, глядя снизу вверх. Лиц не видела – бледные пятна.

Не отпустят. Не позволят. Слишком боятся.

– Я не она! Я никого не трогаю! Отпустите!

Они уходили по одной, исчезая в темном проходе. И старуха Имппа стояла дольше всех.

– Тут будь, – проскрежетала она напоследок.

Небо прояснялось. Оно уняло дожди и выкатило затертый кругляш солнца. Женщины торопились. Они тащили ветки и камни, устилали плотным слоем. Копали руками землю и, набирая в подол, спешили высыпать, укрыть все, самые крохотные дыры.

Работали молча и не глядя друг на друга.

И лишь на берегу, где ждали лодки, Кертту взяла Лахью за руку, сжала легонько, будто говоря, что теперь-то все будет ладно. Очнется Ойва. И Вешко перестанет сторониться жены. Дождь уйдет. Зверь вернется в леса, а рыба – в озеро. Будет долгою жизнь.

Калма-смерть вновь заперта.

Смывая озерной водой грязь с тела, Лахья улыбалась. Суома тоже улыбалась – темноте. И та отвечала улыбкой.

– И что теперь? – шептала она, окутывая ледяными покрывалами. – Еще жалеешь их?

– Мне страшно.

– Не бойся. Смерть не может умереть.

– Я – не ты.

– Пока. Но будешь.

– Нет!

Суома смогла подняться на колени. Она выберется… выпутается… ткань размокла и держит крепко? Но гранитные уступы остры. И Суома сумеет перетереть путы.

Темнота наблюдает. Не спешит ни помочь, ни помешать. Спасибо ей.

Вода постепенно уходит, исчезая в горловинах подземных ходов. А путы распадаются. Руки свободны. И ноги свободны… Но куда идти? Обычный ход завален. Каменья, ветки, земля. Суома скребет завал, срывая ногти.

– Они отдали тебя мне. Сами.

– Нет!

Она кидается к другому ходу, который выведет наверх, но и он завален. И третий тоже… все, какие есть. И насмешливо журчит река.

– Откупились серебром. Скажи, ты возьмешь серебро?

Холодное. Скользкое. Зачем Суоме чужое ожерелье? Монеты-чешуя, а рыбы нет. Но руки сами прикладывают ожерелье к груди.

– Бери. Все бери. И еще больше.

Серьги-бубенцы оттягивают уши. Пальцы тяжелеют перстнями.

Не страшно. Не холодно. Никак. Душа не треснула – пополам разломилась. И темнота бережно сшивает обломки ледяной иглой.

– Не надо плакать, – уговаривает она. Или Суома говорит с собой?

Она убирает меха и кости матери, которые темнота проглатывает, как проглотила многие иные, лежавшие здесь прежде. Суома знает, что когда-нибудь и ее кости окажутся внутри острова, в заклятом доме, построенном для Калмы коварным женихом.

Где он теперь?

Ушел. А Калма ждет. Она красива. Разве нет? Ее волосы – Суома проводит по влажным прядям – мягки. Ее руки легки. И серебряный серп – лучший подарок.

Калма знает, как благодарить за него. И Суома рада этому знанию.

Она собирает украшения, выкладывая ими серебряное ложе. Будет красиво.

– Я не хочу быть тобой, – плачет она. И Калма вздыхает:

– Никто не хочет.

Суома ложится, скрещивая руки на груди, сплетая пальцы на клинке серпа. Она закрывает глаза и падает, падает в пустоту. Смерть не так страшна, как представлялась.