– По-моему, это безумие, – Саломея зевает. – А с другой стороны надо что-то делать.

Надо. Прогуляться к берегу, к скале, похожей на черного кита. Избежать пули. Найти логово. И пристрелить демона.

Последний пункт плана особенно импонировал Далматову.

– Скажи, – Саломея терла покрасневшие глаза, – чем ты меня поишь? Мне все время хочется спать… вообще-то мне зимой и так хочется спать.

– Я заметил.

– Я как… как на автомате. Что-то делаю… не понимаю, что, но делаю… такое вот странное состояние. Зря ты ко мне приехал тогда.

Зря. Это точно.

– Не потому, что я здесь сейчас… ну на острове. Бывает. Но я могла тебя зарезать. Хирург-самоучка, что может быть хуже? Только спящий хирург-самоучка.

– Пуля сидела неглубоко. Крупные сосуды не задела. Да и нет там крупных сосудов. А шрамом больше, шрамом меньше… Ешь давай. Пока не съешь – из-за стола не встанешь.

Она фыркнула и вдруг рассмеялась:

– Ты прям как твоя мама. Пюре из шпината. Мерзость! Господи, да я до сих пор вздрагиваю при виде шпината. Пока не съешь – из-за стола… Я два часа сидела. А потом спрятала в карман. У меня платье с карманами было. И я туда… понадеялась. А оно жидкое и вытекло.

– Не помню такого.

– Тебя не было… ты заболел, кажется. Точно, заболел. Что-то заразное. Мне еще твой папа сказал, что к тебе нельзя. Я все равно хотела. Ну грустно же болеть одному, только дверь закрыта оказалась. Но шпинат – мерзость!

– Зато полезный.

Далматов вспомнил платье с карманами – нарядное, клетчатое и с бантами, которые Саломея постоянно дергала, словно проверяя, прочно ли пришиты.

Значит, вот куда оно подевалось. Пюре из шпината в карманы…

– Я стою, держусь за карманы, а эта зеленая жижа течет. И твоя мама еще смотрит так, ну как будто я убила кого-то по меньшей мере.

– Платье.

– Да, платья жаль. Я вот подумала сейчас, что только дети умеют быть по-настоящему счастливыми. Взрослым постоянно что-то мешает. В детстве я не думала о том, что рыжая. Или что веснушки – это некрасиво.

– Кто тебе сказал?

– Все просто и понятно. Есть друзья. Есть враги.

– А я кем был?

Саломея задумалась, прикусив вилку.

– Не знаю, – в конце концов ответила она. – Наверное, старшим братом.

По-своему справедливо.

День, начавшийся безумно, все длился и длился.

И постепенно начало казаться, что он никогда не закончится. Деревянная клетка дома. Дрожание пламени на восковых свечах. Саломея расставила свечи в стаканы, а стаканы – в подстаканники, которые выстроила на подоконнике.

Нужды в свечах не было, но вид огня успокаивал.

На стекле появились проталины.

Скоро весна. Дожить бы.

Спустился Толик и, оттеснив Саломею от печи, взялся за готовку. Он ловко управлялся и с кастрюлями, и с банками, что-то смешивая, поджаривая, добавляя и заливая. Действовал Толик молча, как будто не было в доме других людей, и лишь поставив массивную сковороду на стол, сказал:

– Если нас убьют, то хотя бы сытыми. Я еще когда воевал… короче, больше всего боялся умереть голодным. Вот вроде какая разница? А нет… голодным – обиднее.

Он ел, разламывая холодный твердый хлеб на куски, а куски опуская в подливу. Жир тек по пальцам, марал манжеты, но Толику было плевать.

– И вот как-то зажали нас в… неважно, зажали. Стреляют. Пули свистят-свистят… Каюк, короче. Мой дружок молится. Неверующий, а молится. Обещает чего-то… а у меня только одно в голове – жрать хочу. Потом сказали, что от страха… а страха не было.

Клонило в сон, и, наверное, следовало бы выспаться, но Далматов знал – стоит закрыть глаза, и сон исчезнет.

– И сейчас я не боюсь. Только на голодный желудок помирать неохота.

– Никто не умрет, – Саломея сказала не слишком уверенно.

– Ну да… никто. Вот у меня был дружок, которому цыганка нагадала, что…

Толик говорил и говорил, заполняя словами пустоту времени. И Далматов, отрешившись от этого голоса, все-таки задремал. Сознание раздвоилось. Одна часть слушала очередную Толикову байку, а вторая раздумывала над тем, получится ли убить чудовище.

Саломея не одобрит.

Но что она вообще знает о чудовищах? Она рядом пройдет и не заметит, почувствует неладное, но уговорит себя, что ей показалось. Как тогда.

Он проснулся, когда заскрипела дверь или секундой раньше. Илья уже научился слушать тишину.

Дверь скользнула, пропуская призрака. Во всяком случае, спросонья Илья принял ее за призрака, но потом сообразил – призраков не существует. Зато существуют беспокойные девчонки, которым неймется даже ночью.

– Ты спишь? – спросила Саломея шепотом. Она остановилась на пороге, не решаясь войти в комнату. – Ты точно спишь?

– Уже нет.

– А можно к тебе?

Не дожидаясь разрешения, Саломея вошла. Она двигалась медленно. Выставив руки, прощупывала темноту, опасаясь налететь на острый угол стола или задеть стул.

– Ты почему не спишь? – Илья протянул руку и поймал рукав.

– Мне страшно. Там.

Она не пыталась вырваться и всхлипнула как-то тихо, жалко.

– Комната большая. И пустая очень. А еще тихо. У нас дома не бывает так тихо. У нас бабушка играет на рояле. И папа телик смотрит. Или просто разговаривают.

– Звукоизоляция плохая.

Спать расхотелось резко. Надо бы отвести ее в комнату. И запереть.

– Я боюсь темноты. Здесь. Дома – ничуть. А здесь…

– Нечего бояться.

Во всяком случае, не темноты. А отец Саломею не тронет. У него планы. У него на всё и вся планы, в том числе на Илью, Саломею, ее родителей, дом…

– Чудовищ ведь не существует, да? – Она смотрела на него, готовая поверить на слово. И Далматов нашел в темноте мокрую горячую ладошку, сжал и сказал:

– Конечно, не существует.

Она еще слишком мелкая, чтобы думать о чудовищах. Они есть. Поселяются в людях. Спят, просыпаясь сначала редко, и человек удивляется, как же он, такой хороший и добрый, сотворил подобное. Просит прощения. Клянется, что больше никогда…

Ложь.

Чудовище будет просыпаться всё чаще и чаще. И удивление пройдет. Извинения закончатся. Иссякнут бессмысленные обещания. Однажды человека вовсе не станет, только оболочка. А в оболочке – существо. Оно хитрое. Оно притворяется человеком, и никто не видит разницы. А те, которые видят, промолчат.

Им страшно.

– Пойдем, – Илья поднял девчонку, которая оказалась не такой легкой, и поставил на пол. – Тебе лучше вернуться.