Он вздрогнул.

— Ведь это ваши стихи, Борис Леонидович.

Тут уж он глянул на меня, как на настоящего, законченного, закоренелого психа, и я поспешил объясниться:

— Борис Леонидович, только не спрашивайте меня, как — но я обладаю способностью видеть будущее. Со многими деталями и подробностями. И я знаю, например, что ваш роман, который вы передали итальянскому издателю Фельтринелли, скоро будет напечатан за границей и будет иметь там громадный, всемирный успех. В будущем тысяча девятьсот пятьдесят восьмом году вам, Борис Леонидович, присудят Нобелевскую премию по литературе. Но это не принесет вам счастья. Здесь, в СССР, против вас развяжут настоящую кампанию травли. Вас будут обсуждать на всех собраниях, лягать во всех газетах. Оттуда, из будущего, и оно, это ваше стихотворение. Ведь оно начинается строчкой: «Я пропал, как зверь, в загоне…» Вы это напишете, вы! Ведь здесь, в СССР, вам будут угрожать высылкой из страны, вас исключат из Союза писателей. Вам, под давлением властей и бывших коллег, придется отказаться от Нобелевской премии…

И тут поэт зыркнул на меня презрительно.

— Какая дешевая провокация! Вы, значит, ОТТУДА, молодой человек?! И что же? Там не нашлось для этого разговора сотрудника постарше? Хотя бы в чине капитана или майора?

— Нет, Борис Леонидович! Вы не так поняли! Поверьте мне, нет! Я не из КГБ! И я говорю правду! Вы увидите — все так и будет, как я вам предрек! — На глаза мне наворачивались слезы. — Но я не хочу, не хочу, и вам тоже не надо — чтобы так все было! Пожалуйста! Не печатайте роман там! Это принесет вам неисчислимые бедствия! Ваш роман должны опубликовать здесь, в Союзе, но подождите, потерпите, пойдите на сокращения, правку — это ведь не стоит вашей судьбы! Вашей жизни! Вы ведь не выдержите этой травли, заболеете и… — я проговорил совсем тихо, — умрете. Совсем скоро.

— Все мы смертны! — горделиво произнес поэт. — И доложите там, откуда вас прислали: ваша провокация не удалась.

— Нет, прошу вас! Как бы это странно ни звучало — поверьте мне! Так все и будет, как я сказал! Пожалуйста! Отзовите роман! Спасите себя!

Лицо поэта закаменело, превратилось в маску.

— Даже если вдруг предположить невероятное, что вы говорите правду, то все равно — поздно. Роман уже в типографии, и он скоро выйдет[30]. А теперь — честь имею.

И поэт коротко поклонился, круто развернулся и пошел в противоположном направлении. И в тот самый момент я понял, что он — недаром ведь поэт! — и без меня знал, чувствовал, ЧТО с ним будет и что его ждет. И цену своему роману, великую цену — знал. И про травлю предчувствовал и, возможно, про Нобелевскую премию — тоже.

Поэты — они такие. У них прекрасный дар предвидения — особенно в том, что их близко касается. Родных, любимой страны — и собственной, личной судьбы.

11 ноября 1957 года

Долго не писал. Неудача с Пастернаком выбила меня из колеи. Мне стало казаться, что все мои попытки, все усилия улучшить время обречены на провал.

А с другой стороны, те дни и то общество, в котором я находился, — пусть бедное, но романтичное и здоровое, во что‑то верящее, как бы говорило мне: эх, если бы направить его развитие в другое русло! Пустить его ход по другому пути!

Но что я мог сделать один? Я и без того пытался — но не больно‑то преуспел. Вот мой афронт с Пастернаком. Но был ли наш разговор неудачей? Может, поэт прислушается к моим сбивчивым речам? Приготовится? Предпримет необходимые шаги? Воздействует, возможно, на власть какими‑то хитростями?

Тем временем СССР запустил новый, тяжелый космический спутник. Тот самый, что готовил Королев и о котором мы с ним говорили на ночной улице в Подлипках. Спутник возбудил новые восторги в газетах и по радио: советская космическая ракета унесла к звездам первое живое существо — собачку Лайку. Об этом нигде не говорилось, но я‑то знал, что у Лайки билет в один конец, никто ее возвращать на Землю не собирается, и вскоре она погибнет (если уже не погибла) от перегрева или удушья. Воистину, во многих знаниях — многие печали, и, зная о печальной судьбе кабысдоха, не способен я был к той незамутненной радости, которую испытывали мои однокурсники.

Москва вовсю готовилась к сорокалетию Октября. Хрущев лично встречал во Внукове Мао Цзэдуна. Понаехали и другие делегации из социалистических стран, от коммунистических партий в капиталистическом окружении. Красные флаги полоскались едва ли не на всех зданиях. Электролампочками украсили Центральный телеграф на Горького. В честь юбилея открыли Новоарбатский мост. Газеты, задыхаясь от гордости, сообщали, что шириной он аж в шесть полос движения в каждую сторону — и ничуть не подозревали, что со временем все они прекрасным образом будут забиты машинами.

А в ночь на шестое ноября я вдруг увидел не то что пророческий сон.

Такое часто бывает, как оказалось, не только с теми, кто обладает экстрасенсорными способностями, но и с нормальными людьми. Я просто вспомнил одну важную вещь. Которую прочитал когда‑то — и благополучно забыл. Погре́б в своем мозгу под лавиной другой (как мне казалось), более нужной информации. А вот теперь вдруг вспомнил, и выяснилось, что нет для меня сейчас данных важнее.

Но все по порядку. Проснулся я от этого озарения еще затемно. Покидал свои скромные пожитки в старый фельдшерский саквояж.

Я не знал расписания, не знал, сколько мне ехать до искомого города, поэтому решил действовать прямо сейчас. Надо было мчаться на вокзал — да, снова на вокзал!

Я провел здесь, в Москве‑57, больше месяца, но до сих пор не мог привыкнуть, что время отправления поездов, равно как, к примеру, сеансов в кинотеатре, никак не возможно узнать дистанционно, с помощью маленькой коробочки, подключенной к всемирной информационной сети. Приходилось перемещаться физически.

А еще мне не нравилось, что здесь мало где пили кофе. Рассчитывать на то, что ты в городе или на вокзале разживешься чашечкой, не приходилось. Советские жители пока в подавляющем большинстве обходились чаем — кофейная экспансия в Страну Советов начнется позже, с победой революции на Кубе. Поэтому рано утром пришлось самому себе варить в кастрюльке на пустынной общежитской кухне порцию бодрящего напитка. Я, пожалуй, был единственным во всем корпусе, кто отдавал предпочтение заморскому зелью. Потом я рванул на Казанский вокзал.

Поезд в город Чкалов отходил в восемь утра с копейками, приходил на следующее утро в одиннадцать. Это меня устраивало. Но вот билеты! Все‑таки шестое ноября, впереди три выходных дня, многие советские люди решили куда‑то поехать. В кассу «В день отправления» змеилась, несмотря на утро, такая очередь, а у ее головы так бились и ругались распаренные пассажиры, что я даже не решился в нее встать. Все равно без навыка доставания я здесь обречен на поражение. Зато у меня имелось другое, чисто капиталистическое умение — дачи взяток должностным лицам при исполнении ими служебным обязанностям. И я отправился на перрон.