И, как только закричала, стали бить жестоко, расчетливо, зло, беспощадно.

Натешились вволю и сбросили с моста.

Летела вниз, раскинув руки, ноги ее оказались выше головы, и ей почудилось: она стоит, а белая земля летит, падает на нее. Снега в эту зиму навалило много, толсто, и это Алену спасло. Она впечаталась в снег распластанным телом, утонула по горло, с головой. Высоко над ней раздавались голоса – гортанный клекот хищных птиц. Потом стихли.

И наступила необъятная тишина.

Очнулась. Смотрела вверх. Холод втекал внутрь. В вороном небе кругами ходили ярко-синие, упрямые звезды. Звезды жили и хотели жить. Она тоже должна жить. Ну, побили мужики бабу, ну и что. Силу показали. Злобу сорвали. Спасибо, не изнасиловали.

Лучше бы изнасиловали и отпустили.

«Я ведь замерзну. Скоро».

Снег набился за шиворот, в рукава пальто. Ноги голые, а где сапоги?

Выбросила вбок руку. Застывшие пальцы криво зашарили в снегу. Что искала рука, онемело-стальная? Ногти царапали наст.

На мосту, перекинутом с земли на небо, звучали голоса.

Люди. Живые люди, а она мертвая.

О чем говорили? Может быть, о ней?

Ее заиндевелая голова цвела в снегу серебряным цветком.

Наверху, на мосту, раздался крик.

Ее спасла подгулявшая троица – трое мужичков пьяненьких: возвращались с шумного, с выпивкой, куревом, воблой и селедкой, беспечного полночного мальчишника. Спустились в овраг, выволокли из снега Алену, растирали ее дешевой водкой: не пожалели, от сердца оторвали. Ахали, охали, бормотали: «Вот сюда брызни… вот сюда плесни!.. Три, три сильнее, сейчас задышит… эх, твою ж мать, как бабенку-то отделали…» Когда Алениным рукам и ногам стало невыносимо больно, она застонала.

– Жи-ва-я! – завопил мужик в бараньей шапке и хлопнул Алену ладонью по щеке. – Ну, ну! Давай, давай…

– Вызывай машину… Больница рядом… за оврагом… Ей все равно уколы, епть, какие-нибудь надо…

– Донесем, может?

– Че корячиться! Вызывай: труба-то с собой? Или у Пашки оставил…

Втроем подхватили Алену на руки, понесли. Шорох шин ножом полоснул по отмороженному уху. Алена повернула голову и прошептала:

– Не стреляйте в меня… не-стре-ляй…

– Кто в тебя тут стрельнет, дура?! Из чего, главное дело…

– Бредит, мужики… мозги отморозила…

Алена закрыла глаза. Слезы выкатились из-под ее опухших век, как две горошины, желтых жемчужины.

– Ренат, не плачь без меня, – сказала Алена, и на ее разбитое лицо легла черная наледь сна и бреда.

АЛЕНА ПРИНИМАЕТ РОДЫ

Пришла в родильный дом номер четыре, на трамвае от нашего с Иваном дома недалеко до него.

«Вам санитарки нужны?»

А как же, говорят.

Привели в родильное отделение. Там было основное отделение, а еще сомнительное, для теток с улицы, бомжих, рожениц с температурой; для цыганок-бессарабок и еще, так думаю, для тех, кто не мог врачам хорошенько приплатить.

«Хочу мыть полы в сомнительном». Пожали плечами, не отказали.

Я сразу же намыла до блеска полы везде. И в предродовой, и в палатах. И в родовой – столы страшные, кресла железные, тумбы стеклянные; инструменты жуткие везде разложены; в шкафах прозрачных – щипцы, клещи. Ножи.

Заталкивала швабру под койки, терла неистово. Матери заняты детьми, на санитарку ноль внимания. Лишь одна подняла голову, широко улыбнулась мне.

– Спасибо, да что вы трете, чисто все.

– Чистота не помешает.

Выволокла швабру из-под железной койки, макнула в ведро. Улыбнулась в ответ.

– Мальчик или девочка?

– Мальчик. – Мне показалось: у нее засияли лоб, руки, шея. – Я мальчика ждала. А у вас дети есть?

– Есть.

– Сколько?

– Двое. Тоже – мальчики. И замечательные.

И отвернулась я от матери, и подхватила ведро с тряпкой и швабру, и пошла прочь из палаты.

Дежурила акушерка Римма, такая славная, татарочка. На работу в хиджабе приходила. Добрая; угощать любила; все притаскивала нам горячие беляши домашние. Приговаривала: ешьте, девочки, сама сготовила, в кипящем масле сваренные! Да, беляши были у Риммы – пальчики оближешь. Не только оближешь, но и отъешь.

А я так и не научилась беляши по-татарски готовить.

Не думать. Убираться надо, а не думать, мать!

– Алена! – крикнула Римма, всовывая голову в дверь предродовой. Я мокрой тряпкой вытирала пыль с подоконников. Две бабы – одна молоденькая, другая постарше – лежали, подняв колени под одеялами, на койках, глядели напуганными глазами.

– Да! – Я подняла голову, тряпку в руке сжала.

– Аленка, слышь… Дохтур наш седня пораньше домой собрался… а у меня, слышь, родня приехала из Казани… десять лет не видались, ой! Подежуришь немножко за меня, да, Аленка? Я седня в ночь, я приду, приду потом… только вот своих встречу… дохтур не узнает… Ты ж ему не скажешь, правда?

– Иди, Римма, иди! Ни о чем не волнуйся!

– Бабеночки, ну как вы? – бодро воскликнула Римма, оглядывая рожениц.

– Ничего! – Молоденькая запрокинула голову. – Когда схваток нет – просто здорово!

Римма обернулась ко мне. Зашептала таинственно:

– Вот этой, молоденькой, у ней первые роды, дохтур симуляцию сделал… Побоялся, долго будет мучиться, а так – с симуляцией – быстро родит…

– Со стимуляцией, – сквозь зубы выдавила, поправила Римму девочка. Закатила глаза. В одеяло вцепилась.

– А-а-а! О-о-о-ой…

– Ори, ори, – добродушно сказала Римма, – пока я здесь, я у тебя и ребеночка приму! А эта, – она исподлобья поглядела на бабу, что постарше, – эта старая… будет кряхтеть – еще ой сколько… И симуляцию делать отказалась…

Роженица постарше молчала. Тени, темные крылья ходили, летели на дне ее широко открытых глаз. Не кряхтела, не орала. Сжимала кулаки, руки вытягивала вдоль тела.

– Бродяжка с вокзала, – зашептала мне Римма на ухо. – Вчера привезли. Старая, роды – первые. Куда его денет, младенчика-то? Отдавать в приют не будет. Сама, говорит, выкормлю… и выращу… На ней лохмотья были – ужас! Сожгли во дворе. Халатик вот ей дали… я – из дома – платье принесу… подарю…

Вокзальная тетка лежала тихо, закрыв глаза. В одиночку боролась с болью. Понимала – говорят о ней.

– Римма, ты иди, – сказала я. – Без тебя справлюсь. Иди.

– Я – ненадолго… вот только родню встречу… покормлю, слышь… и назад…

Стемнело. Под потолком зажглись белые длинные лампы. Я осталась в сомнительном отделении одна, с двумя роженицами.

Первая, молодая, все кричала. Кричала дико, надсадно; умолкала, дышала тяжело и хрипло. Я часто заглядывала в палату, проверяла.