На другой день после Бородина, 8 сентября, в 12 часов дня Наполеон приказал Мюрату со своей кавалерией идти за русскими. На правом фланге от Мюрата шел корпус Понятовского, направляясь к Борисову, на левом — вице-король Италии Евгений, направляясь к Рузе, а за Мюратом в почти непосредственной близости шли по той же столбовой Московской дороге прямо на Можайск корпус Нея, корпус Даву, на некотором расстоянии — молодая гвардия и, наконец, старая гвардия с самим Наполеоном. Остальные войска шли позади старой гвардии.

Мюрат с кавалерией теснил русский арьергард, «опрокидывая его на армию», по выражению Винценгероде, а на третий день после Бородина, 28 августа (9 сентября), пришли известия, что Наполеон велел вице-королю Евгению пойти с четырьмя пехотными дивизиями и двенадцатью кавалерийскими полками в Рузу. Другими словами, правому флангу отступающей русской армии грозил обход.

Тарле писал: «Кутузову все-таки, по-видимому, казалось нужным что-то такое сделать, чтобы хоть на миг могло показаться, что за Москву ведется вооруженная борьба». Вдруг ни с того ни с сего, когда Милорадович отступал с арьергардом под жестоким давлением главных французских сил, 13 сентября приходит бумага от Ермолова. В этой бумаге по повелению Кутузова, во-первых, сообщается, что Москва будет сдана, а во-вторых, «Милорадовичу представляется почтить древнюю столицу видом сражения под стенами ее». «Это выражение взорвало Милорадовича, — говорит его приближенный и очевидец А.А. Щербинин. — Он признал его макиавеллистическим и отнес к изобретению собственно Ермолова. Если бы Милорадович завязал дело с массою сил наполеоновских и проиграл бы оное, как необходимо произошло бы, то его обвинили бы, сказав: "Мы вам предписали только маневр, только вид сражения"»[155].

13 сентября состоялся знаменитый «совет в Филях», в избе крестьянина Севастьянова, жившего в ста метрах от Можайской дороги. Кутузов закончил совет словами: «Вы боитесь отступления через Москву, а я смотрю на это как на провидение, ибо это спасет армию. Наполеон — как бурный поток, который мы еще не можем остановить. Москва будет губкой, которая его всосет». И фельдмаршал закончил совещание, встав и объявив: «Я приказываю отступление властью, данной мне государем и отечеством», — и вышел вон из избы.

Авангард русской армии 12 сентября остановился у Поклонной горы, в двух верстах от Дорогомиловской заставы. В Москве, откуда непрерывным потоком тянулись экипажи и обозы и ехали и шли тысячи и тысячи жителей, покидая город, — хотя все еще распространялись слухи, что Кутузов готовит новую битву, — в Москве лишь очень немногие знали о решении, принятом 13 сентября в деревне Фили на совещании генералов.

Барклай предложил отступать к городу Владимиру, несколько человек говорили об отступлении к Твери, чтобы воспрепятствовать возможному движению Наполеона на Петербург.

Но на совете в Филях Кутузов решил отступить не на север, а на старую Калужскую дорогу. Русским было приказано пройти улицами Москвы и выйти через Коломенскую заставу. С раннего утра 14 сентября русская армия непрерывным маршем проходила через столицу. На рассвете первые эшелоны уходящей русской армии один за другим вступали в Москву и по Арбату и нескольким параллельным Арбату улицам проходили к юго-восточной части города, направляясь к Яузскому мосту.

Кутузов приказал своей армии отступать через столицу, то есть он поступил вполне грамотно с точки зрения европейских войн, когда боевые действия велись строго по правилам.

Но если отвлечься от канонов военного права, это была преступная ошибка. Русские войска на узких и кривых улицах Москвы смешались с толпами жителей, покидавших город. Возникли многотысячные пробки и полнейший беспорядок, хорошо описанный в мемуарах очевидцев.

Если бы Наполеон захотел уничтожить армию противника, ему было достаточно послать разъезды легкой кавалерии, чтобы они подожгли город по периметру. Замечу, что Москва не была укреплена и окраины ее почти не охранялись, так что французские кавалеристы могли сделать это без всякого противодействия противника. В места же большого скопления людей можно было послать поляков, говоривших по-русски и в русских мундирах. В результате вся армия Кутузова оказалась бы в огненном мешке.

Однако в такой ситуации погибли бы не менее полумиллиона солдат и мирных граждан, что, по мнению Наполеона, не позволило бы Александру I начать переговоры о мире. Посему император приказал заключить с русскими перемирие, пока они проходили через Москву, и стал ожидать на Поклонной горе депутацию от «бояр», с которыми можно было бы оговорить условия оккупации Москвы.

Итак, французская армия вступила в пустой город. Утром 15 сентября Наполеон приехал в Кремль. Оттуда он писал Марии-Луизе: «Город так же велик, как Париж. Тут 1600 колоколен и больше тысячи красивых дворцов, город снабжен всем. Дворянство уехало отсюда, купцов также принудили уехать, народ остался... Неприятель отступает, по-видимому, на Казань. Прекрасное завоевание — результат сражения под Москвой».

Между тем еще вечером 14 сентября в городе начались пожары. Генерал Тутолмин, оставшийся в Москве, писал в Петербург Александру I, что пожары «были весьма увеличены зажигателями... Жестокости и ужасов пожара я не могу вашему императорскому величеству достаточно описать: вся Москва была объята пламенем при самом сильном ветре, который еще более распространял огонь, и к тому весьма разорен город».

Губернатор Ростопчин активно содействовал возникновению пожаров в Москве, хотя к концу жизни, проживая в Париже, издал брошюру, в которой отрицал это. В другие моменты своей жизни он гордился своим участием в пожарах, как патриотическим подвигом.

Вот официальное донесение пристава Вороненки в Московскую управу благочиния: «2 (14) сентября в 5 часов пополуночи (граф Ростопчин) поручил мне отправиться на Винный и Мытный дворы, в комиссариат... и в случае внезапного вступления неприятельских войск стараться истреблять все огнем, что мною исполняемо было в разных местах по мере возможности в виду неприятеля до 10 часов вечера...»

В течение всего дня 15 сентября пожар разрастался в угрожающих размерах. Весь Китай-город, Новый Гостиный двор у самой Кремлевской стены были охвачены пламенем, и речи не могло быть, чтобы их отстоять. Началось разграбление солдатами наполеоновской армии лавок Торговых рядов и Гостиного двора. На берегу Москвы-реки к вечеру 15 сентября загорелись хлебные ссыпки, а искрами от них был взорван брошенный русским гарнизоном накануне большой склад гранат и бомб. Загорелись Каретный ряд и очень далекий от него Балчуг около Москворецкого моста. В некоторых частях города, охваченных пламенем, было светло, как днем. Центр города с Кремлем еще был пока мало затронут пожарами. Большой Старый Гостиный двор уже сгорел.

Настала ночь с 15 на 16 сентября, и все, что до сих пор происходило, оказалось мелким и незначительным по сравнению с тем, что разыгралось в страшные ночные часы.

Ночью Наполеон проснулся от яркого света, ворвавшегося в окна. Офицеры его свиты, проснувшись в Кремле по той же причине, думали спросонок, что это уже наступил день. Император подошел к одному окну, к другому; он глядел в окна, выходящие на разные стороны, и всюду было одно и то же: нестерпимо яркий свет, огромные вихри пламени, улицы, превратившиеся в огненные реки, дворцы, большие дома, горящие огромными кострами. Страшная буря раздувала пожар и гнала пламя прямо на Кремль, завывание ветра было так сильно, что порой перебивало и заглушало треск рушащихся зданий и вой бушующего пламени.