Она посмотрела мимо меня сквозь открытую дверь на мою комнату.

— Извините, что не прибрала там, — торопливо проговорила я, — но я только-только пришла, и звонок уже… А в ванной я все убрала.

— Ну что вы, не беспокойтесь. Это мои заботы. — Она шагнула в мою комнату и наклонилась, чтобы поднять с пола туфли. — Заберу их вниз и почищу. Они очень грязные. Далеко вы ходили после того, как мы с вами расстались у мельницы?

— Да, очень далеко, аж до старой церкви, о которой мне рассказал ваш брат. Послушайте, да бросьте вы это старье…

— Нет-нет. Их обязательно надо почистить. Мне это совсем не трудно. Вы кого-нибудь встретили… там, наверху?

Интересно, о ком она беспокоится: о Джозефе или о Колине? Я покачала головой:

— Нет, никого.

Держа мои туфли в руках, она поворачивала их так и сяк, словно изучая. Это были парусиновые туфли цвета морской волны, окраской весьма сходные с теми, что носил Колин. Я вдруг вспомнила, как он поддел ногой ту кошмарную могилу. У меня вырвалось чуть ли не раздраженно:

— Право же, не стоит из-за них беспокоиться.

— Я приведу их в порядок. И никакого тут беспокойства.

При этих словах она улыбнулась мне, и улыбка эта, как ни странно, скорее подчеркнула, нежели скрыла внутреннее напряжение. Лицо ее казалось желтой восковой маской. Мне вдруг вспомнился сияющий от счастья Колин; Марк, словно внезапно оживший; вспомнилось, как оба они беззаботно дурачились, потешаясь над Ламбисом. И всем этим мы обязаны Софье. Если б только, ах, если б только Джозеф и вправду был такой грубой скотиной и смерть его никого не могла опечалить… Если б это было правдой, что она его ненавидела… Но можно ли по-настоящему, неподдельно ненавидеть мужчину, с которым делила ложе и от которого когда-то родила ребенка? Я считала, что нет, но ведь по-другому в двадцать два года и не думают…

Я помедлила еще мгновение, мучимая чувством вины, хотя, собственно, ни в чем не была виновата, затем, неловко пробормотав: «Спасибо», — повернулась, торопливо сбежала вниз по наружной лестнице и скользнула за угол гостиницы, где меня поджидала Франсис с вермутом для себя и «цикутией» для меня.

— Как ты только можешь пить эту пакость! Отвратительное пойло.

— Все истинные проэллины ценят этот вкус. Ох, как хорошо.

Я откинулась на спинку стула и понемногу потягивала напиток. Подняв бокал, я наконец-то позволила себе не таясь торжествующе улыбнуться.

— Это был чудесный день, — сказала я, — замечательный день. Выпьем за нас… и за наших отсутствующих друзей.

Мы выпили. Франсис с улыбкой смотрела на меня.

— Хочу тебе еще кое-что сообщить, невежественная дикарка. Среди этих первоклассных сорняков, которые ты мне притащила, оказалась — уверена, по чистой случайности — штуковина, которая в самом деле представляет интерес.

— Всемогущий Зевс! Какая же я умница! Имеешь в виду волосатую ястребинку?

— Ни в коем случае. Вот, погляди-ка. — Возле нее в стакане с водой стояли несколько растений. Она осторожно взяла одно из них и протянула мне. — И ты очень разумно поступила, что принесла его вместе с корнем. Осторожней, осторожней.

У растения этого были круглые листья, покрытые белым пушком, и пурпурные стелющиеся стебли, смутно показавшиеся мне знакомыми.

— И что же это такое?

— Origanum dictamnus, — торжественно произнесла Франсис.

— Вот как?

— Немудрено, что тебе это ни о чем не говорит. Иными словами, это ясенец белый, разновидность майорана. Возможно, ты даже встречала его в Англии, хотя и не обращала внимания; порой он попадается в горных садах.

— Он редко встречается или что-то в этом роде?

— Да нет, просто любопытно, что ты нашла его здесь. Родина его — Крит, отсюда и название. Dictamnus означает, что впервые это растение было обнаружено на этом самом месте, на горе Дикте.

— На Дикте! Там, где родился Зевс! Франсис, вот здорово!

— A Origanum переводится как «горная радость». Не потому, что растение это очень уж красиво, а из-за его свойств. Греки и римляне использовали его как лекарственную траву, а еще в качестве красителя и для ароматизации. Они также называли его «травой счастья», плели из него венки и украшали головы своих возлюбленных. Мило, не правда ли?

— Прелестно. Ты специально проштудировала литературу, чтобы произвести на меня впечатление?

— Само собой. — Она рассмеялась и взяла в руки книгу, лежавшую на столе рядом с ней. — Это справочник по греческим полевым цветам, и тут можно вычитать весьма любопытные вещи. Здесь имеется довольно длинный отрывок об Origanum, позаимствованный из книги по медицине, написанной в первом веке нашей эры неким греком по имени Диоскоридес. Текст приводится в переводе — очень удачном, кстати, — сделанном в семнадцатом веке. Слушай.

Она перевернула страницу и отыскала нужное место.

— «Dictamnus, который некоторые называют Pulegium sylvestre (а некоторые Embactron, или Beluocas, или Artemidion, или Creticus, или Ephemeron, или Еldian, или Belotocos, или Dorcidium, или Elbunium, а римляне — Ustilago rustica) — это критское растение, похожее на Pulegium. Но листья у него крупнее, мягкие и будто пушистые; растение не приносит ни цветов, ни плодов, однако обладает всеми теми же свойствами, что и Sative pulegium, и даже еще в большей степени, поскольку его можно не только заваривать и пить, но и прикладывать к ранам, а при окуривании оно способствует изгнанию мертвого плода. На Крите также говорят, что если подстреленного козла накормить этой травкой, то стрелы изгоняются, а раны заживают… А корень его горячит кровь, так говорят те, кто его пробовал; а еще он ускоряет течение родов, также сок его, если выпить его вместе с вином, помогает при укусах змей… Но если сок его капнуть на рану, она немедленно заживает». Что это ты так на меня смотришь?

— Да так. Просто я раздумывала, используют ли его критяне до сих пор как целебное средство. В смысле, как панацею от всех бед — от выкидышей до укусов змей…

— Весьма вероятно. Такие знания обычно передают из поколения в поколение. Итак, это «горная радость». — Она забрала у меня растение и снова поставила его в воду. — В общем-то ничего особенного, но было бы очень интересно поглядеть, как оно растет. Ты помнишь, где нашла его?

— Точно я тебе не скажу. — Мы с Ламбисом, образно выражаясь, паслись на ходу, словно преследуемые олени. — Но примерно сориентируюсь, где-то с точностью до пары квадратных миль. Однако пройти там очень нелегко, — добавила я, — дорога идет отвесно, порой даже почти перпендикулярно. А ты в самом деле хотела бы сходить туда и посмотреть на него?

В голове моей гудел похоронным звоном план Марка в отношении нашего отъезда. Бедняжка Франсис — кажется, она здорово расстроится. И какая опасность, ну какая вообще нам может грозить опасность?

— Вообще-то хотела бы.