«Вот это не хрена себе, — подумал я про себя, — сдал экстерном экзамены за два-три дня».

— Константин Николаевич, но мы же договаривались по Тимофею, вступил в разговор Бекетов.

— Я всё помню, Иван Петрович, но ситуация изменилась. Во-первых, специальный циркуляр министра образования Делянова от 1887 года, дошедший до нас, можно сказать запретил приём в гимназию детей низшего сословия за исключением «одаренных необычными способностями». — Соловьёв сделал паузу. — Во-вторых, данный же циркуляр определил, чтобы испытания зрелости проводились только один раз: в конце учебного года. Сдача экзаменов до или после сроков теперь не допускается. Поэтому рад бы помочь, но пойти против вновь установленных правил не могу. Прошу правильно понять меня.

— Костя, ну что-то можно придумать? — Бекетов взял Соловьёва под руку. — У этого казака действительно необычные способности, поверь мне! Он легко решает задания по алгебре, геометрии и физике за восьмой класс гимназии!

— Ваня, да я бы рад. Знаю, что ты не стал бы просить за какого-нибудь балбеса. Но пойми меня, не могу я теперь обойти этот циркуляр. Доброжелатели враз наверх доложат. Аннулируют выданное свидетельство об испытаниях и больше его твой протеже не получит никогда!

— Ваше высокоблагородие, разрешите обратиться? — оба надворных советника повернулись ко мне. — Константин Николаевич, а можно документы в апреле перед испытаниями сдать, а то больше двух месяцев в Благовещенске жить для меня накладно будет, да и негде пока.

— На это нарушение я смогу пойти, — Соловьёв опустил голову под укоризненным взглядом Бекетова. — Но большего от меня не требуйте!

— Спасибо, ваше высокоблагородие. Тогда я прибуду в середине апреля, напишу прошение и сдам необходимые документы и оплату. И ещё один вопрос, а в какой одежде мне экзамены сдавать?

Соловьёв задумался, внимательно оглядел мою одежду и произнёс:

— Я думаю, новой формы казака Амурского казачьего полка без погон будет достаточно. Не мундир же гимназиста тебе шить.

На этом и закончилась моя первая попытка сдать экстерном экзамены за шесть классов Благовещенской мужской гимназии. Свидетельство о данном испытании зрелости давало мне право поступать в восемнадцать лет на службу и сдавать экзамены в юнкерское училище.

Расстроенный Бекетов предложил мне проживать у него, пока буду сдавать испытания экстерном, но я данное предложение с благодарностью отклонил, объяснив, что в это время буду, вернее всего, состоять на службе в торговом доме «Чурин и Ко». После этого заявления пришлось рассказывать о договорённостях с купцом Касьяновым, чем в очередной раз «удивил» Бекетова. По его словам дом Чурина не всяких взрослых казаков брал в сопровождение своих караванов и обозов. Тут же в охрану берут даже не казаков-малолеток, а казачат.

Расстались с Бекетовым по-доброму, так же как и с Касьяновым. Получил от последнего оставленные на сохранность деньги и первый контракт на проводку с конца февраля по начало апреля его санного обоза от станицы Черняева до Шилкинского завода и обратно. Нанимал он меня с моим десятком казачат на сорок дней с очень хорошей оплатой и довольствием на время службы. С этим же обозом я планировал вернуться в Благовещенск для сдачи экзаменов.

Свои деньги в сумме три с половиной тысячи рублей, к двум с половиной за золото добавилась тысяча, которая хранилась у Селевёрстова, я вложил в деятельность торгового дома. По стандартному договору дома мне шло пять процентов годовых, если я не забирал из оборота деньги раньше условленного срока. Это было на процент с небольшим больше, чем по билетам Государственного казначейства 1887 года выпуска. По ним можно было получить свои проценты через четыре года, начиная с 1891, а у Чурина и Касьянова ежегодно. Мне показалось вложение в торговый дом более выгодным, чем, если бы деньги просто лежали у Селевёрстовых. Поэтому я свою тысячу к неудовольствию Петра Никодимыча забрал перед поездкой в Благовещенск. Первоначально хотел купить билеты Государственного казначейства, но предложение Касьянова оказалось более выгодным и удобным. До поступления в училище оставалось ещё два с лишним года. Около двухсот рублей у меня оставалось, плюс заработок за проводку, шкуры и меха. Для жизни, на форму и на сдачу экстерном экзаменов этих денег хватит, а получить через два года дополнительно триста пятьдесят рублей ничего не делая, было заманчиво. Это же годовой заработок высокооплачиваемого рабочего или денежное содержание хорунжего в Амурском полку за пять месяцев. Халява, то есть «дадом», как говорила мудрая Сова!

В станицу наш ярморочный поезд пришёл в конце первой декады февраля. На следующий субботний день я собрал мой десяток у себя на хуторе и раздал деньги. Интересно было смотреть на выражения лиц казачат, перебиравших свои стопки казначейских билетов размером с половину носового платка в моём времени. Недоумение, недоверие, замешательство, озадаченность, оторопь, раздумье, нечаянная радость. Жадности и алчности, слава богу, не увидел ни у кого. Минут десять ушло на объяснение, откуда взялись эти деньги, каким образом обменял золото на ассигнации. Так же рассказал о первом контракте на проводку обоза торгового дома «Чурин и Ко». После длительного ликования казачат, отпраздновали эти события обедом, который я накануне приготовил в печи.

После похода на Ольгакан и боя с хунхузами, нашему десятку разрешили заниматься боевой подготовкой хоть круглосуточно. Поэтому в моём доме, состоящего из трёх комнат, провели перестройку, в результате чего одна комната превратилась в спальное помещение с шестью двуярусными самодельными кроватями-полатями, шестью тумбочками и двенадцатью табуретами, которые также сделали самостоятельно, и печкой «голландкой». Тесновато для двадцати квадратных метров, но терпимо. Кто жил в тесных кубриках-казармах, легко представит такую картину.

Во второй комнате был самодельный длинный стол, за которым питались и учились всем отрядом, для чего ещё по весне были закуплены за счет окружной казны аспидные доски и грифели для казачат. А прошлой осенью привезли сделанную по моему заказу и за счёт нашей отрядной казны большую аспидную доску, и теперь казачата часто покрываются холодным потом и зарываются носом в свои грифельные доски когда слышат от меня ужасную, леденящую душу фразу: «А сейчас к доске пойдёт…».

Кроме стола в этой комнате были ещё полки с моими книгами, учебниками, справочной литературой, большая вешалка на всех для верхней одежды, полка для сушки обуви с боку русской печи и тумбочка дневального. Армия, она везде армия без дневального никуда. Третья комната представляла собой небольшую кухню с русской печью, в которой дневальные, назначаемые на сутки по очереди, готовили в чугунах пищу для всего отряда, а также убирались в доме. Получилось три в одном, казарма, учебный класс и кухня в одном здании. Нам очень нравилось. Поэтому пять дней в неделю казачата жили здесь постоянно, если не было по дому какой-то срочной работы, а в субботу прибегали на зарядку и парково-хозяйственный день. В остаток субботы и всё воскресенье я оставался дома один и занимался своими делами.

После осеннего боя с хунхузами Золотого Ли, разгрома албазинской сотни мои отношения с Петром Никодимычем стали какими-то натянутыми. Он ждал, и, в конце концов, дождался своего снятия с атаманства. И в этом подсознательно обвинял меня. Еще более натянутыми стали взаимоотношениями с молодыми казачками станицы. В их глазах я превратился в какого-то монстра, который головы и уши режет направо и налево. Анфиса, которая всё последнее время пыталась заполучить меня в свои ухажоры, резко перешла на охмурение Семёна Савина. Даже Марфа-Мария, единственный человек, который знал о переносе моего сознания, увидев, как я показываю голову Лю надворному советнику Мейстеру и ротмистру Печёнкину, высказала мне наедине: «Не ожидала я, что в будущем все такие душегубы». Поэтому я ушёл от Селевёрстовых и вернулся в свой дом, который вскоре превратился в казарму. И потекла обычная для меня, можно сказать, армейская жизнь.