* * *

Двадцать девятого сентября 1992 года в Герцег-Нови скончался мой отец. Я узнал об этом довольно странным образом. Мирослав Циро Мандич, режиссер, живший некоторое время у нас в Париже, разговаривал с Майей в тот момент, когда она звонила мне в Нью-Йорк, чтобы сообщить печальную весть. Прежде чем произнести привычное «алло» и не зная, что связь уже установлена, она советовалась с Циро, следует ли ей сообщить мне о смерти Мурата сейчас или лучше дождаться моего возвращения в Париж. Я принял этот удар молча. До рассвета я выкурил свою последнюю пачку сигарет, а после полуночи компанию мне составил Момчило Мрдакович. Этот техник, настоящий невропат, мечтавший, несмотря на свой преклонный возраст, когда-нибудь снять собственный фильм, оказался идеальным компаньоном, способным поддержать меня в моем горе. Он принес бутылку сливовицы, наполнил стаканы. Согласно обычаю мы пролили половину содержимого для души Мурата и выпили остальное за моего покойного отца. На следующий день в Колумбийском университете мои лекции были отменены. На доске объявлений значилось: «No class today, Emir’s father passed away»[93].

* * *

Когда мы со Стрибором приехали в дом номер 8 по улице Норвецка, где теперь моя мать жила одна, мы увидели на большой застекленной входной двери объявление о похоронах Мурата Кустурицы, с его именем, фамилией и фотографией с красной звездой наверху. Этот визуальный шок был лишь преамбулой к окончательному осознанию смерти моего отца.

Когда умирает кто-то из близких, время меняет свой привычный ход. В ту секунду, когда ты узнаешь эту новость, в некоторой степени умираешь и сам. Ты начинаешь хуже слышать, тише говорить и становишься похожим на уличный фонарь, который непонятно каким образом продолжает светить. А затем ты отправляешься к месту захоронения, и именно там отчаянное желание не умирать вновь возрождает тебя к жизни.

Стрибор разглядывал фотографию своего дедушки.

— Это когда-нибудь закончится? — спросил он.

Он имел в виду все те несчастья, которые обрушивались на нас одно за другим.

— Даже если кажется, что этому нет конца, будь уверен, вечно так продолжаться не может, — ответил ему я.

Как, наверное, это было тяжело для моего Стрибора! Больше всего на свете мне хотелось его утешить и хоть немного приободрить, подобно тому, как мой отец успокаивал меня, когда это было необходимо. Так произошло, когда я впервые увидел мертвого человека. Тогда отец прогнал страх смерти из моего взгляда так же быстро, как ветер разгоняет облака на небе. На протяжении всей жизни воспоминание об этой сцене было поддержкой для моей впечатлительной натуры. Когда кто-то заявляет с подобной уверенностью, что «смерть — это непроверенный слух», он парализует страх перед концом жизни с помощью самой сильной анестезии. Я всегда помнил о том, как отец свел смерть к банальному факту из газетной рубрики происшествий, в то время как его остроумие и проницательность герцеговинца придавали мне смелости. Главное не в том, что у тебя тяжело на сердце, а в том, что ты несешь этот груз не один. В этом и состоит роль отца — научить ребенка преодолевать бремя невзгод, обрушивающихся на него на протяжении жизни.

* * *

Из какого теплого, нежного источника отец черпал свои силы? На чем держалось его заразительное обаяние, делавшее его любимчиком среди сараевских друзей? Как он стал опорой, на которой выстроилась вся моя жизнь? Я едва помню его родителей. Но их история — это кратчайший путь, ведущий к источнику, который я хочу познать.

* * *

В городе Травник отец Мурата, Хусейн Кустурица, был ответственным работником суда, человеком, который каждое утро, ровно в семь часов, отправлялся на свою работу с кусочком мела в кармане и в нарукавниках из черного люстрина. Ровно в 9 часов 30 минут, когда начинался перерыв, он возвращался домой, чтобы приготовить завтрак своей efendinica[94]. Для обычаев Травника — и, признаться, даже для Вены — это было проявлением мужского либерализма в высшей степени. Они жили на единственную зарплату и ни в чем не нуждались благодаря доблестному чиновнику Хусейну. Он покинул стены суда Травника, когда пробил час его выхода на пенсию. Хусейн старательно возделывал небольшой огородик возле своего дома в травницком квартале Потур, что позволяло им экономить на некоторых продуктах.

Кустурицы были одной из тех редких семей Травника, самые молодые члены которой в свое время присоединились к партизанам. Еще до войны тетя Биба состояла в рядах Коммунистической молодежи Югославии, SKOJ. Вместе со своей сестрой мой отец убежал в лес в самом начале Второй мировой войны и примкнул к Народному освободительному движению. Если бы он этого не сделал, то мог бы погибнуть от рук тех самых чернорубашечников, которые вынудили мою тетю бежать. Провожая свою сестру на поезд, он вскоре решил отыскать ее в лесу. В сущности, к партизанам он пришел один. Мурат стал солдатом первой бригады Народного освобождения Боснийской Краины. В этой боснийской провинции мой отец и его сестра были подвергнуты суровой критике. Мало кто становился на сторону «этих чокнутых сербов, которые снова собрались драться с немцами». Вторая сестра моего отца, Лала, скептически смотрела на их политическую активность, но делала все возможное, чтобы никто не узнал об их довоенной революционной деятельности. Большинство немусульманского населения Боснии не имели ни наследия, ни склонности к революционным идеям, и еще меньше — к идеям социалистическим. Встав на сторону угнетенных людей, которым грозила опасность, Мурат и Биба подтвердили свою приверженность левым взглядам и вернулись к своим сербским корням. В конце Второй мировой войны они вместе отпраздновали победу над фашизмом в качестве бойцов победившей армии, в отличие от тех, кто примкнул к победителям в последний момент, в самом конце войны. Они давным-давно выбрали этот лагерь. Мурат обучался в христианском лицее Травника. Приобретенные там обширные знания не только дали ему развернутый взгляд на мир, но и отдалили от религиозной идеологии, которая рассматривала оккупацию усташей как неизбежную судьбу. Частенько Мурат, когда варил яйца в мешочек, читал на латыни молитву «Отче наш», протяженность которой позволяла ему определить нужный момент для снятия кастрюли с огня.

Когда война закончилась, тетя Биба обосновалась в «Билграде», как ее родители называли столицу Югославии. Она вышла замуж за Славко Комарицу, которого некоторое время спустя назначили генеральным консулом Югославии в Швейцарии. Моя тетя была на седьмом небе от счастья, получив возможность организовывать незабываемые приемы. Молодая женщина из Травника была счастлива принимать у себя важных персон и быть частью этого блестящего общества, жить рядом со Славко Комарицей. Когда она уезжала в Берн в качестве жены консула, ее радости не было предела. Она получила от государства шикарное меховое манто и сумочку, набитую деньгами. Все это было прекрасно, но она говорила об этом слишком много: «Наше государство очень умное — оно поступает так, чтобы мы производили в мире хорошее впечатление и чтобы никому не пришло в голову нас подкупить».