он добавил: — Вы многое заставили меня сегодня сделать, многое, о чем мне теперь стыдно вспоминать, но того, чтобы я бежал или отдался под ваше весьма назойливое покровительство — этого вы от меня не дождетесь. Вам лучше уйти, мадемуазель, и если вы действительно раскаиваетесь, делайте это в церкви, а не передо мной!

Она слушала, бледнее все больше, и вдруг, после его последних слов, ее охватило такое возмущение, что на миг помутилось в голове.

— А, вы жалеете! — вскричала Адель в таком отчаянии и так пронзительно, что у нее самой зазвенело в ушах. — Вы жалеете, что сказали мне «я люблю тебя»! Ну как же! Конечно! Теперь я таких слов не достойна. Теперь вам стыдно, что вам было со мной хорошо! — Дыхание у нее прерывалось; она говорила, сжимая от возмущения кулаки. — Да, теперь я кажусь вам подлой. Еще бы, я была такая подлая, что рассказала вам обо всём, хотя могла бы молчать и никто на свете не узнал бы, почему вас арестовали! Да, никто! А я — я плохая. Это так. Я многое сделала плохо, и сделала нарочно. Хотите знать что-то о моей жизни? Или, может быть, придете в ужас? Я предала не только вас, но и Жиске, который был моим другом, и замуж вышла только для того, чтобы подстроить скандал. Делессер стал префектом благодаря моему предательству! А Морис, этот ваш приятель? Я с самого начала хотела его уничтожить, и я это сделала! А Мари? Вы хоть знаете, как я ее ударила? Правой рукой, изо всей силы, бриллиантовым кольцом по виску? Да, это всё я сделала. Я такая. Ну и что ж? В чем моя вина, если я так люблю вас? Видит Бог, я желала бы от этого наваждения избавиться, но ничего не выходит! И делала я все эти пакости, может быть, по глупости, а еще потому, что не хотела отдавать вас, Эдуард, и я никому вас не отдам, пусть она будет даже лучшая женщина в мире, потому что потерять вас для меня — это всё равно что умереть!

Это переходило всякие границы. Не в силах больше слушать такое, взбешенный до предела, Эдуард громовым голосом, в котором клокотал неописуемый гнев, крикнул:

— Черт побери, я не ваша собственность, чтобы вы меня отдавали или не отдавали!

Он не успел ни осмыслить, ни вообще-то понять то, что она ему сообщила. Он был поражен ее тоном, ее понятиями, ее громким голосом, тем, как весь этот разговор был похож на обыкновенный домашний скандал. Возглас Эдуарда, казалось, положил конец склокам. С побелевшим лицом Адель застыла, сразу умолкнув, будто растеряв и слова, и уверенность, глаза ее смотрели на Эдуарда, и в них стоял ужас. Потом, без всяких слов, она вдруг рухнула на пол так, что ее золотистые волосы расстелились по полу, и зарыдала до того громко, бездумно и отчаянно, как рыдают измученные жизнью прачки или жены, которых колотят мужья.

Эдуард не ожидал такого. Сейчас, рыдая так глупо и так по-детски, прижимая к лицу ладони и захлебываясь слезами, Адель утратила свой дерзкий облик, свою уверенность, свой шарм победительной красавицы и вдруг стала поразительно похожа на девчонку лет четырнадцати, крайне наивную и крайне глупую. Да, глупая девчонка. Может быть, именно это и заставило Эдуарда смягчиться. Поколебавшись мгновение, он подошел к Адель и помог ей подняться.

— Это лишнее, мадемуазель, — сказал несколько сухо. — Сцена заканчивается, и рыдания теперь ни к чему.

Она не ответила. Он усадил ее в кресло, подал стакан воды. Она стала пить, вздрагивая всем телом. Эдуард отступил на шаг. Она восприняла это как уход и, встрепенувшись, схватила его за руку. Ни слова не сорвалось с ее губ, она только смотрела на него умоляющими глазами. Снова вспоминая, что случилось по ее вине, и снова раздражаясь, Эдуард сказал, едва находя в себе силы говорить спокойно:

— Адель, если вы имели мужество совершить все эти низости, имейте же мужество вынести и презрение, которого ваши поступки достойны.

— Вы презираете меня? — прошептала она.

Он хотел ответить честно и резко, но заколебался, глядя на ее лицо. Можно было подумать, что ответ «да» ее убьет. Как ни удивительно, но он не чувствовал в себе сил быть с ней жестоким.

— Не будем об этом сейчас говорить, — сказал он холодным тоном.

— Мне это важно. Пожалуйста, — произнесла Адель.

— Поверьте, мадемуазель, благодаря вам у меня сейчас есть дела, которые кажутся мне более важными, чем разговоры на эту тему. — Он взялся за шляпу. — Посидите здесь, если вам дурно. А я вынужден вас оставить. Мне не хочется, чтобы полиция нашла меня здесь.

Она уже не удерживала его, в какой-то прострации глядя в одну точку и обеими руками сжимая стакан. Последние слова многое ей разъяснили. Граф де Монтрей не хотел, чтобы в столь патетическую минуту, как арест, рядом с ним оказалась Адель Эрио. Это было бы оскорбительно для истории рода. Кроме того, Адель была так опустошена, что уже ничему не могла возмущаться и не протестовала.

Эдуард вышел на улицу, немного постоял у парадного подъезда, вдыхая холодный воздух. Ветер был сильный и порывистый — гнул деревья, гремел жестяными вывесками, рвал полы каррика[11]. Этот ветер охладил Эдуарда, привел в порядок мысли, и мало-помалу волна гнева и возмущения схлынула. По натуре очень сдержанный, даже меланхоличный, он усилил эти качества постоянными попытками смотреть на жизнь философски, и поэтому не способен был долго пребывать в состоянии негодования. Окликнув извозчика, он зашагал к экипажу, и, пока шел, ему даже стало как-то жаль Адель. Не было сомнений в том, что она совершила всё это необдуманно. По недоразумению. Да и как можно требовать какой-то мудрости от девчонки, которую мало чему учили, которая узнала так много скверного в жизни и которой только-только исполнилось восемнадцать. А еще было жаль, что всё так закончилось, что не будет у этой ночи продолжения, что слишком многое теперь встанет между ними, и не последним обстоятельством в этом ряду будут неприятности с полицией. Удивительно, но именно собственная судьба волновала Эдуарда всё меньше. Поначалу, едва уяснив, что говорит Адель, он был обеспокоен лишь тем, что уготовила эта неожиданность ему. Потом это чувство отступило. Усмехаясь, Эдуард подумал: «Ради чего, собственно, так дорожить той жизнью, которую я сейчас веду? Что в ней интересного? Что толку дрожать над этой внешней свободой, которая не дает ничего, кроме скуки?» Внутреннюю свободу он был готов отдать