– Мы в Ленинграде, Барли, колыбели нашей великой революции. Здесь никто не одерживает победы без жертв. Вы сказали, что нам следует провести эксперимент с человеческой натурой. Так почему же вас так шокирует моя попытка осуществить ваши слова на практике?

– В тот день вы неправильно меня оценили. Я не тот, кем вы меня сочли. Я никчемный краснобай, и только. Просто вы познакомились со мной, когда ветер дул в нужном направлении.

С пугающим самообладанием Гёте растопырил пальцы и прижал обе ладони к карте.

– Можете не напоминать мне, что человек не тождествен своей риторике, – сказал он. – Наши новые люди говорят об открытости, разоружении, мире. Так пусть они получат свою открытость. И свое разоружение. И свой мир. Поймаем их на слове, дадим им то, чего они просят. И добьемся, чтобы на этот раз они не могли отвести стрелки часов назад. – Он вскочил, вырвался из тесного пространства между скамьей-бревном и столом.

Барли тоже встал.

– Гёте, ради бога, взгляните на все проще.

– К дьяволу «проще»! «Проще» – вот что убивает! – Он пошел по дорожке размашистым шагом. – Мы не покончим с проклятием секретности, передавая секреты из рук в руки, точно воры! Моя жизнь обернулась сплошной ложью, а вы хотите, чтобы я держал это в секрете! На чем держится ложь? На секретности. Почему наши великие провидения обернулись этим жутким хаосом? Из-за секретности. Каким образом вы скрываете от своего народа безумие ваших военных планов? С помощью секретности. Прячась от света. Покажите мою рукопись вашим шпионам, если у вас нет иного выхода. Но и опубликуйте ее. Вот что вы обещали, и я буду верить вашему обещанию. Я опустил тетрадь с новыми главами в ваш пакет. Без сомнения, она содержит ответы на многие вопросы, которые эти идиоты хотят мне задать.

Ветер с реки омывал горящие щеки Барли. Еле поспевая за Гёте, он посматривал на его лоснящееся от пота лицо и словно бы видел проблески раненой душевной невинности, источника этого гнева.

– Я хочу, чтобы суперобложка была совсем простой, ничего, кроме букв, – заявил Гёте. – Будьте добры, никаких рисунков, никаких смелых абстракций. Вы меня слышите?

– Но у нас ведь даже заглавия нет, – возразил Барли.

– И будьте так добры дать мою настоящую фамилию. Никаких уверток, никаких псевдонимов. Взять псевдоним – значит изобрести очередной секрет.

– Но ведь мне ваша фамилия неизвестна.

– Зато им скоро станет известна. После всего, что вам рассказала Катя, и с этими новыми главами вдобавок, они ее сразу установят. Гонорар начисляйте строго по правилам. Каждые полгода, пожалуйста, вносите набравшуюся сумму в какой-нибудь достойный уважения фонд. Никто не сможет сказать, что я поступил так из корыстных побуждений.

Из-за приближающихся к ним деревьев, соперничая с лязгом невидимых трамваев, доносились звуки военного марша.

– Гёте… – сказал Барли.

– В чем дело? Вы боитесь?

– Уезжайте в Англию. Они сумеют вас отсюда вытащить. Они большие мастаки. Там вы сможете рассказать миру все, что сочтете нужным. Мы снимем для вас Альберт-Холл[19]. Будете выступать по телевидению, по радио – ну, все, что захотите. А потом вам обеспечат паспорт и деньги, чтобы вы зажили счастливо в Австралии.

Они снова остановились. Слышал ли Гёте? Понял ли? За его немигающим взглядом не мелькнуло ничего. Его глаза были устремлены на лицо Барли, как на пятнышко у края горизонта.

– Я не перебежчик, Барли. Я русский, и мое будущее здесь, как бы коротко оно ни было. Опубликуете вы мою рукопись или нет? Мне необходимо это знать.

Оттягивая время, Барли извлек из кармана книжку Сая в потрепанной бумажной обложке.

– Мне поручено передать вам это. – сказал он. – На память о нашей встрече. Их вопросы вплетены в текст вместе с адресом в Финляндии, на который вы можете написать, и с московским телефонным номером плюс указания, что вы должны сказать, когда трубку снимут. Если вы перейдете на прямые отношения с ними, они могут снабдить вас массой хитрых игрушек, облегчающих связь. – Он вложил роман в пальцы Гёте. Они почти не сжались.

– Так вы опубликуете? Да или нет?

– Как они могут связаться с вами? Им необходимо это знать.

– Скажите, что со мной можно связаться через моего издателя.

– Исключите из уравнения Катю. Оставайтесь со шпионами, а от нее держитесь подальше.

Взгляд Гёте соскользнул на костюм Барли и задержался на нем, словно в тревожном недоумении. Грустная улыбка, тронувшая его губы, была как закончившийся праздник.

– Сегодня вы в сером, Барли. Моего отца отправили в тюрьму серые люди. Его застрелил старик в серой форме. Именно серые люди погубили мою чудесную профессию. Поберегитесь, а то они погубят и вашу. Так опубликуете? Или я должен вновь начать поиски порядочного человека?

Несколько секунд Барли не мог найти ответа. Запасы уклончивости у него истощились.

– Если я получу материал в полное свое распоряжение и найду способ, как оформить его в книгу, то опубликую, – ответил он.

– Я спросил вас: да или нет?

Обещайте ему все, чего он ни попросит, – в пределах разумного, сказал Падди. Но что разумно?

– Ну ладно, – ответил он. – Да!

Гёте вернул ему потрепанную книжку, и Барли растерянно сунул ее в карман. Они обнялись. Барли ощутил запах пота, табачного перегара и вновь почувствовал всю силу отчаяния их прощания в Переделкине. Гёте отпустил его с той же стремительностью, с какой обнял, нервно взглянул по сторонам и быстро зашагал к троллейбусной остановке. И, глядя ему вслед, Барли заметил, что из кафе под открытым небом его провожает взглядом пожилая пара, стоя в тени темно-синих деревьев.

Барли чихнул. Чихнул еще сильнее. И расчихался по-настоящему. Он пошел по дорожке в глубь сада, уткнув лицо в носовой платок: он чихал, плечи его вздрагивали.

– А-а! Скотт! – с бурным энтузиазмом занятого человека, которого заставили ждать, воскликнул Дж.П.Хензигер, распахивая дверь самой большой спальни гостиницы «Европа». – Скотт, нынче один из тех дней, когда мы узнаем своих истинных друзей. Входите, входите! Что вас задержало? Да поздоровайтесь же с Мейзи!

Сорокапятилетний, мускулистый, ловкий, с некрасивым дружелюбным лицом, которое при нормальных обстоятельствах сразу пробудило бы в Барли теплую симпатию. Одно запястье обвивал слоновий волос, а другое – браслет из золотых звеньев. Под мышками его светлого костюма темнели полумесяцы пота. Из-за его спины возник Уиклоу и поспешно захлопнул дверь.

Центр комнаты занимали две кровати под бутылочно-зелеными покрывалами. На одной раскинулась миссис Хензигер, ненакрашенная киска тридцати пяти лет; по веснушчатым плечам трагически рассыпались расчесанные кудри. Над ней неловко нагибался человек в черном костюме и желчно-желтых очках. На кровати лежал открытый докторский чемоданчик. Хензигер продолжал метать бисер для микрофонов.