– Скотт, познакомьтесь с доктором Питом Бернсторфом из ленинградского генконсульства США, великолепнейшим врачом. Мы перед ним в неоплатном долгу. Мейзи становится лучше буквально с каждой минутой. Мы весьма обязаны и мистеру Уиклоу. Леонард взял на себя отель, объяснения с сотрудниками «Интуриста», аптеку. А как вы провели день?

– Обхохочешься! – выпалил Барли, и на секунду сценарий повис на волоске.

Он бросил полиэтиленовый пакет на кровать, а вместе с ним и отвергнутый роман в бумажной обложке, который выхватил из кармана. Трясущимися руками сдернул пиджак, вытащил из-под рубашки сбрую с микрофонами и швырнул за пакетом и книжкой. Изогнувшись, он засунул руку в брюки у себя за спиной, отмахнулся от Уиклоу, бросившегося помочь, и извлек из-под ягодиц серый диктофон, который тоже полетел на кровать, и Мейзи с приглушенным «мать твою» отдернула ноги. Ринувшись к умывальнику, он вылил виски из карманной фляжки в стакан для зубной щетки, а другую руку закинул за плечо, словно получил пулю в грудь. Затем сделал первый глоток – и пил, пил, не замечая, как вокруг разворачивалась великолепно отработанная сцена.

Хензигер, при всей своей массивности быстрый, как кошка, схватил пакет, достал тетрадь и перекинул ее Бернсторфу, а тот мгновенно убрал ее в чемоданчик, где она таинственно растворилась среди пузырьков и врачебных инструментов. Хензигер протянул ему потрепанную книжку, которая в свой черед растворилась там же. Уиклоу сложил диктофон и сбрую. Они тоже исчезли в чемоданчике. Бернсторф защелкнул его с прощальными наставлениями своей пациентке: еще двое суток только жидкую пищу, миссис Хензигер. Ну, если уж очень захочется, ломтик ржаного хлеба к чаю. Непременно доведите курс антибиотиков до конца, пусть даже вы будете чувствовать себя совсем здоровой. Он еще не кончил, когда свою лепту внес Хензигер.

– Еще одно, доктор! Если вы когда-нибудь попадете в Бостон и вам что-нибудь потребуется, – ну, что угодно! – вот моя карточка, а с ней мое слово, а с ним…

Сжимая в руке стакан, Барли стоял лицом к раковине и хмуро наблюдал в зеркале, как чемоданчик доброго самаритянина проплыл к двери.

* * *

Из всех вечеров в России, да если на то пошло, из всех вечеров где угодно еще, более скверного Барли переживать не приходилось.

Хензигер прослышал, что в Ленинграде как раз открылся кооперативный ресторан – «кооперативный» было кодовым обозначением понятия «частный». Уиклоу узнал адрес и доложил, что мест нет и не ожидается, однако для Хензигера отказ был как красная тряпка для быка. Внушительные телефонные звонки и еще более внушительные чаевые обеспечили им столик, специально накрытый для них в трех шагах от самого скверного и самого шумного цыганского оркестра, какой только может привидеться в кошмаре, решил Барли.

Они сидели за этим столиком, празднуя чудесное исцеление миссис Хензигер. Кошачьи вопли певиц и певцов десятикратно усиливались микрофонами. Передышек между номерами не было.

И повсюду вокруг них сидела та Россия, которую дремлющий в Барли пуританин ненавидел уже давно, хотя никогда прежде не видел: не слишком маскирующиеся царьки подпольной капиталистической экономики, промышленные нувориши и любители красивой жизни, жирные партийные котики и рэкетиры. От их сверкающих драгоценностями женщин разило западными духами и русскими дезодорантами; официанты млели у наиболее богатых столиков. Жуткие цыганские завывания набрали громкости, музыка загрохотала, заглушая их, хор грянул еще громче, но всех их перекрыл зычный голос Хензигера.

– Скотт, я вам кое-что скажу, – взревел он, возбужденно нагибаясь через столик. – Эта малюсенькая страна пришла в движение. Я чую тут надежду, чую перемены, чую расцвет коммерции. И мы, наш «Потомак», покупаем свою долю в нем. Я горд! – Но оркестр все-таки утопил его голос. «Горд», – беззвучно повторили его губы под миллион цыганских децибелов.

И беда была в том, что Хензигер вызывал в нем симпатию, а Мейзи оказалась совсем своей, отчего ему стало только еще хуже. Агония продолжалась, но Барли впал в блаженную глухоту. Какофония обернулась безопасным приютом. Сквозь узкие амбразуры его тайное «я» смотрело на белую ленинградскую ночь. Он спрашивал: куда ты ушел, Гёте? Кто заменяет ее, когда она не с тобой? Кто штопает твои черные носки и варит твой жидкий суп, пока ты волочишь ее за волосы по выбранному тобой благородному, альтруистическому пути к самоуничтожению?

Хотя он не помнил, каким образом, но они, видимо, вернулись в гостиницу, потому что, очнувшись, он узрел, что висит на руке Уиклоу среди финских алкоголиков, пристыженно бредущих через вестибюль.

– Чудесный вечер! – сказал он всем, кто мог его услышать. – Великолепный оркестр. Спасибо, что приехали в Ленинград.

Но когда Уиклоу начал терпеливо втаскивать его наверх к дожидающейся постели, трезвая часть души заставила Барли оглянуться через плечо на широкую лестницу. И он увидел, что в полутьме у входа, скрестив ноги, положив на коленки авоську, сидит Катя. На ней был черный узкий жакет. Белый шелковый шарф завязан под подбородком. Лицо устремлено к нему, с ее особой, напряженной улыбкой – печальной и полной надежды, открытой для любви.

Но тут в глазах у него прояснилось, он увидел, как она краешком губ что-то съязвила швейцару, и сообразил, что это просто одна из ленинградских проституток, высматривающая клиента.

* * *

А на следующий день под ликующий звук самых беззвучных фанфар в Англии наш герой вернулся в родную страну.

Нед не хотел никаких официальных торжеств, никаких американцев и уж, конечно, никакого Клайва, но твердо решил внести теплую ноту в процедуру, а потому мы поехали в Гэтуик, поставили Брока у барьера перед входом в зал для прибывших, снабдив его плакатиком «Потомак», а сами устроились в зале ожидания, который наша Служба недружески делит с министерством иностранных дел под нескончаемые свары по поводу того, кто все-таки вылакал казенный джин.

Мы ждали, самолет задерживался. Клайв позвонил с Гроувенор-сквер, чтобы спросить: «Так он прилетел, Палфри?», – точно не сомневался, что он останется в России.

Прежде чем Клайв снова позвонил, прошло полчаса, и теперь трубку взял Нед. Едва он бросил ее на рычаг, как дверь отворилась и в нее проскользнул Уиклоу, улыбаясь, будто мальчик из церковного хора, но одновременно умудрившись предостерегающе стрельнуть глазами.

Несколько секунд спустя вошел Барли, очень похожий на свои фотографии, сделанные скрытой камерой, но только белый как мел.

– Эти сволочи вопили «ура!», – выпалил он, прежде чем Брок успел захлопнуть за ними дверь. – Ханжа-пилотишка с его суррейским выговором! Убью подонка!

Под выкрики Барли Уиклоу тактично объяснил причину его горького негодования. Из Ленинграда они летели в самолете, зафрахтованном делегацией молодых английских коммерсантов, которых Барли тут же объявил распоследними подонками и, судя по их манере держаться, не так уж ошибся. Некоторые были уже пьяны, другие принялись быстро их нагонять. Они не пробыли в воздухе и нескольких минут, как командир экипажа, по мнению Барли, отпетый провокатор, объявил, что их самолет покинул воздушное пространство Советского Союза. Под общий рев по проходу забегали стюардессы, разливая шампанское. Затем вся компания затянула «Правь, Британия».