Ее посадка была поистине королевской! Екатерина, словно амазонка, мчалась перед строем войск, длинные волосы развевались за спиной, и гвардейцы – ее гвардейцы – салютовали ей, и в неистовом крике надрывались все встречные солдаты и простолюдины:

– Виват, Катерина!

– Виват!!!

– Виват!!!

«Каждый из них думает, что это его личная заслуга, – пронеслось в голове Екатерины. – И этот поручик, и этот капрал, Бог мой, даже этот голубоглазый, совсем юный барабанщик… Они идут за мной! Это правда, они все следуют за мной! Они отдают честь, они салютуют мне! Боже, молю тебя, помоги! Не оставь меня!»

«Господа сенаторы! Я теперь выхожу с войском, чтоб утвердить и обнадежить престол, оставляя вам, яко верховному моему правительству, с полной доверенностью, под стражу: отечество, народ и сына моего» – таким был первый указ императрицы Екатерины Второй.

Петр Третий проснулся только в десятом часу утра. Лизки рядом уже не было. Петр одним махом осушил огромную кружку пива и собрался ехать в Петергоф. Однако дворец встретил императора зловещим, мрачным молчанием. Никого не было – ни в парке, ни в покоях.

– Если это шутка, то очень злая, – сказал Петр, пожевав губами. – Обыщите парк и дворец, – велел он свите. – Неужели они все спрятались? Такой-то сюрприз решила преподнести мне моя драгоценная жена?

Однако во дворце действительно никого не было.

– Что все это значит? – спросил Петр у вице-канцлера.

Князь Голицын пожал плечами, и император обратился к канцлеру:

– А вы можете мне ответить?

– Если она в Петербурге, следует ожидать худшего, – склонив голову, ответил тот.

– Чего худшего? – визгливо воскликнул Петр. – Что значит худшего? Немедленно отправляйтесь в Петербург, найдите ее и призовите к ответу! Я хочу знать, где она и почему меня никто не встречает!

– Екатерина коварна и зла, – шепнула Лизка Воронцова статной черноволосой статс-даме. – От нее всего можно ожидать…

Та подавленно молчала… Лизка повернулась к фельдмаршалу Миниху.

– Что скажете, фельдмаршал? Что теперь с нами будет?

Прославленный старик тоже молчал, всматриваясь в неподвижную морскую гладь, расстилавшуюся перед ними.

– Нужно ехать в Кронштадт, ваше величество, – произнес он наконец. – Это единственная наша надежда. Оттуда вы сможете если не диктовать свои условия, то хотя бы контролировать ситуацию. Вы будете главенствовать, ведь армия за вас. Вы посулите гвардейцам полное удовлетворение их нужд, и, возможно, это их остановит. Еще можно спасти положение. Еще можно спасти все…

– Что – все? – растерянно, чуть не плача, спрашивал Петр.

– Честь свою, ваше величество. Если не жизнь, то честь.

Придворные бесцельно слонялись по аллеям, между фонтанами, сидели на балюстрадах и в увитых плющом беседках. Толком никто ничего не знал. Оставалось только ждать… Сколько будет длиться это безысходное, безнадежное ожидание, сказать тоже никто не мог.

Возле канального шлюза обосновалась имперская канцелярия. Петр безостановочно изобретал указы – один за другим, – полные ругани в адрес Екатерины, четыре писца тут же писали их набело, а император подписывал манифесты на шлюзовом поручне. Графа Девьера послали в Кронштадт, чтобы приготовил крепость для императора и его свиты.

В конце концов у Петра от переживаний схватило живот, и пришлось делать несколько приемов стального порошка. Придя в себя, император потребовал жаркого и ломоть хлеба. На деревянную скамью поставили требуемое, рядом – бутылки бургундского и шампанского. Только теперь государь отправил в Ораниенбаум посланников с требованием находящимся там войскам прибыть в Петергоф.

В восемь часов вечера голштинцы прибыли. Однако Миних был настроен скептически:

– Неужели ваше величество уверены, что голштинцы способны удержать русскую ярость? Не только стрелять, но даже икать им запретите, иначе от Петергофа останутся одни головешки.

Ждали Воронежский полк, квартировавший в Царском Селе. Однако к вечеру выяснилось, что воронежцы отправились в столицу – к Екатерине.

Наконец причалила шлюпка, в которой прибыл князь Иван Барятинский, несколько утешивший его величество: в Кронштадте тихо и спокойно, а граф Девьер готовит крепость к приему законного императора. Придворные возликовали:

– Скорее, скорее…

– В Кронштадт, в Кронштадт! – радостно кричала вместе со всеми вновь обретшая надежду на благополучный исход Лизка Воронцова.

Кронштадтская гавань, ко всеобщему удивлению, оказалась заперта. Бросили якорь. Кронштадт казался сказочным, заколдованным замком. Петр выбежал на бак и, стащив с груди андреевскую ленту, размахивал ею, как вымпелом, крича во весь голос:

– Я ваш император! Почему закрыли гавань?

– Какой еще император? – невозмутимо ответили с берега. – У нас давно Катерина…

Из крепости начали стрелять! Петр даже не особенно испугался, только изумленно попятился, когда первое ядро шлепнулось в воду совсем рядом с ним. Спешно обрубили якорный канат, на веслах и парусах помчались прочь.

– Плывем в Ревель, – приказал Миних.

В три часа ночи Петр высадился в Ораниенбауме, ему было дурно. Он начал составлять письмо к жене:

– Дьявол, я уже согласен поделить с ней власть над Россией!

Екатерина проследовала в Ораниенбаум. Гвардия шла за ней, полностью признавая ее главнокомандование. Гусары же Алексея Орлова и артиллерия отправились вперед и сейчас, вероятно, уже достигли Петергофа.

В Сергиевой пустыни Екатерину ждал вице-канцлер Александр Голицын с письмом от Петра.

– Проезжали ли вы Петергоф? – спросила Екатерина.

– Проезжал. Гусары и артиллерия уже там.

– И как голштинцы?

– Гусарам пришлось проучить их – кулаками. Екатерина прочла письмо и тяжело вздохнула.

– Ответа не будет.

Протянула Голицыну руку для поцелуя:

– Это вам заменит присягу.

В Петергофе генерал Измайлов вручил Екатерине второе письмо от мужа.

– Откуда вы прибыли? – спросила она, спешиваясь.

– Из Ораниенбаума… от его величества.

– Величие его ложно! – гордо ответила Екатерина. – Что в письме?

– Отречение, матушка.

Екатерина мигом взломала печати на конверте.

– Почему карандашом? – недовольно произнесла она. – Куда это годится? Ужель и чернил найти не смог? К тому же сие отречение составлено бездарно. Придется переписать. Я сама его напишу!

Екатерина плотнее укуталась в плащ. Отчего-то ей и в голову не пришло приказать зажечь хоть одну свечу. Стылые сумерки, черные стены, едва угадывающиеся кресла посреди гостиной. Руки в который уже раз сжали рукоять шпаги, пальцы наткнулись на темляк. Чужой, непривычного плетения. Мальчик, что подал его, смутно знаком.