— Если вы действительно больше ничего не найдете, возвращайтесь сюда. Вы можете посидеть вон там, в кресле, — это было деревянное кресло с прямой спинкой. Оно стояло на веранде. Через дорогу находился бар: та же музыка, такая же группа подростков. Я машинально хлопал на лице москитов. Мимо с жутким утробным ревом проносились мотоциклы. От этой музыки, и этих мальчишек, и этого рева хотелось кричать. Но я оставил свой чемодан у хозяина гостиницы и пошел дальше. Здесь не было отелей, как не было баров и меблированных комнат, даже музыки здесь не было слышно. Я решил, что пора возвращаться, но тут же оказалось, что я забрел слишком далеко и теперь заблудился.

Я пришел к пониманию того, почему Лимон презрительно называют «Ямайкой». В белой испаноязычной стране это была черная англоязычная зона, трущобы. Таких ужасных улиц я не видел больше нигде в Коста-Рике, и на каждом перекрестке торчало не меньше десятка бездельников, которые громко хохотали и что-то обсуждали на грубом сленге. За мной исподтишка наблюдали, и, хотя мне не пытались угрожать, еще никогда в жизни я не чувствовал себя так неуютно, как будто все мои планы потерпели крах и я оказался один в полной темноте. Деваться было некуда, и делать тоже было нечего. У меня болели ноги, я устал, я был грязным и потным, я не ел ничего с самого утра. Здесь было не время и не место сетовать на неудачи, тем более что Коста-Рика изначально не грозила стать таким вот печальным тупиком в конце пути.

На углу я спросил у одного из этих бездельников, как пройти к рынку. Я спросил по-испански, мне ответили по-английски: они знали, что я приезжий. Их объяснения были внятными, они сказали, что я легко найду дорогу.

Вскоре я увидел знакомый уже ряд отелей и меблированных комнат, в которых побывал сегодня накануне. И хотя везде меня выставили вон, они больше не казались мне такими отталкивающими. Я упорно тащился вперед и возле рыночной площади увидел, как нехотя пересекает улицу, скособочившись под тяжестью своего рюкзака, в смешной синей бейсболке, ярко-зеленой рубахе и матросских штанах, шаркая по асфальту стоптанными башмаками… Торнберри.

— А я все это время искал вас.

Я отчаянно нуждался в его обществе, я был ужасно рад: наконец-то есть с кем поговорить! Я сказал:

— Я так нигде и не нашел себе комнаты. В Лимоне негде остановиться. Совершенно безнадежно.

— У меня в комнате три кровати, — заявил он, схватив меня за руку и отчаянно гримасничая. — Вы поселитесь со мной.

— Вы серьезно?

— Конечно. Идемте.

Я испытал неописуемое облегчение.

Я забрал свой чемодан из отеля, в котором мне пообещали место в кресле на веранде. Мистер Торнберри обозвал это место вонючей дырой (и потом на протяжении нескольких дней всякий раз, когда мы проходили мимо, он бурчал: «Ваша веранда!»). Я зашел к нему в комнату, умылся, и мы выпили пива, оживленно обсуждая город Лимон. В благодарность я повел его ужинать. Мы заказали рыбу, «салат миллионера» из сердцевины пальмы и бутылку вина, и мистер Торнберри развлекал меня грустными историями о своей жизни в Нью-Гемпшире и своем ужасном одиночестве. Может быть, он снимет дом и проведет зиму в Пунтаренасе. Он больше не вынесет ни одной холодной зимы. Он повторял, что его жизнь пошла кувырком. Это все из-за денег — акций IBM, которые завещала ему сестра.

— То, в чем я нуждаюсь, не купишь за деньги. Деньги — мусор. Если они у вас есть. Но если их нет, они приобретают большое значение. У меня они были не всегда.

— Вы спасли мне жизнь, — сказал я.

— Не мог же я позволить вам проболтаться на улице всю ночь. Это просто опасно. Терпеть не могу это место, — он покачал головой. — Я надеялся, что мне здесь понравится. Оно казалось таким симпатичным из окна поезда, столько пальм. Эти типы в турагентстве меня надули. Они обещали, что здесь повсюду полно попугаев и обезьян.

— Может быть, завтра вы догоните свою группу.

— Меня уже тошнит от этой мысли, — он взглянул на наручные часы. — Девять часов. Я устал. Не пора ли завершить этот день?

— Вообще-то я не привык ложиться в девять, — сказал я.

— А я всегда ложусь в это время, — сказал мистер Торнберри.

Так он и поступил. От комнаты был только один ключ. Мы молча стали готовиться ко сну, зевая и надевая пижамы, — ни дать ни взять пожилая супружеская чета. Мистер Торнберри растянулся на кровати и блаженно вздохнул. Я немного почитал, потом выключил свет. Было все еще очень рано, и с улицы доносился громкий шум. Мистер Торнберри забормотал:

— Мотоцикл. Музыка. Опять они визжат. Машина. Поезд свистит. Это, должно быть, прибой… — Наконец он заснул.

Несмотря на все раздражение, которое вызывал у меня мистер Торнберри в поезде, я искренне считал его своим спасителем. В благодарность я договорился об экскурсиях для него: на лодке на север по прибрежному каналу до лагуны Матина и дневную поездку к лавовым полям в устье Рио-Матины. Мистер Торнберри настоял, чтобы я сопровождал его, и сам («Деньги — мусор») купил мне билет. Лодка была маленькой, а канал сплошь зарос водными гиацинтами, из-за которых мы двигались еле-еле. Но на тропических деревьях гроздьями цвели орхидеи, и журавли и цапли бродили совсем близко, а подальше пеликаны с шумом взлетали с воды, как тяжелые гуси.

— Я так и не вижу попугаев, — жаловался мистер Торнберри. — Я так и не вижу обезьян.

Я перешел на нос лодки и всматривался в лучи солнца, пронизывающие зелень джунглей.

— Бабочки, — сообщил мистер Торнберри, предпочитавший сидеть в тени под навесом.

Они сверкали невероятными оттенками синего цвета и были почти квадратными размером с чайное блюдце, и соперничали в красоте с цветущими орхидеями.

— Опять журавли, — сказал мистер Торнберри. — Ну где же попугаи?

Я ничего не мог с собой поделать: у меня снова чесались руки столкнуть его в воду. Однако я тут же пристыдил себя за этот порыв: он же мой спаситель!

— Смотрите, какое здесь все зеленое, — заметил тем временем мистер Торнберри.

В половине второго мы добрались до лагуны и были вынуждены пристать к берегу, потому что наш черный лоцман опасался быть унесенным в море приливным течением. Мы прогулялись по берегу, образованному серой застывшей лавой. Я залез в воду и поплыл. Черный лоцман закричал по-испански, чтобы я немедленно вылез из воды. Сюда заплывают акулы, сказал он, самые голодные и кровожадные акулы, утверждал он. Я спросил его, видит ли он хотя бы одну акулу. Он сказал, что не видит, но знает, что они здесь. Я снова нырнул в воду.

— Акулы! — заорал черный лоцман.

— Где? — спросил я. Я стоял у берега по пояс в воде.

— Вон там! Вылезайте! Вылезайте!

Поднимаясь из воды, я увидел черный спинной плавник акулы, рассекавший поверхность воды. Однако эта тварь была чуть больше полуметра в длину. На Сэндвичевых островах и мысе Код мне приходилось видеть куда более крупных тварей, о чем я и сообщил черному лоцману. Однако он все равно считал, что я рехнулся. Я решил, что не буду больше его нервировать, и отправился на прогулку.