А еще его проблемой являлись южане. Они угнетали Энди еще сильнее, чем панамские матросы. Он познакомил меня с шестидесятилетним уроженцем Техаса.

— Это моя сорок первая поездка в Сан-Хосе, — распинался этот человек. — Эти девушки стоят недешево, но отрабатывают сторицей каждую монету!

Его друг был здесь двенадцать раз, но он еще слишком молод. Отель, в котором теперь жил Энди, был под завязку набит южанами, приехавшими в Сан-Хосе, чтобы безнаказанно наливаться пивом и проводить время с проститутками. Они щеголяли в ковбойских шляпах и сапогах или в бейсболках и майках с разными слоганами. Все они были уверены, что в Сан-Хосе можно отлично провести время. Надо отдать Энди должное, он сразу заявил, что не желает закончить, как эти типы. В последний вечер он по моей просьбе еще раз прочел поэму Роберта Сервиса «Моя Мадонна».

Сан-Хосе вовсе не был по-настоящему порочным городом, хотя внешне и выглядел таким. Правда, мне так и не удалось проникнуть в серьезную, мирную жизнь Сан-Хосе, и это делало мое пребывание в нем каким-то странным — еще более странным, чем в Лимоне. Я чувствую себя необычно в любом месте, где люди вокруг заняты какими-то своими привычными делами: собираются к дантисту, выбирают занавески, ищут запчасти для автомобиля, собирают детей в школу, то есть живут как обычно и вполне невинно. И любой местный житель с пакетом только что купленной зелени и маленьким сыном, входящий в двери конторы, в которой можно оплатить счет за электричество, был кем-то совершенно отличным от меня. Так же точно и сновавшие здесь южане являлись лишь накипью, деталью пейзажа. А я оставался всего-навсего приезжим, вторгшимся в это устоявшееся сообщество, чужаком, подглядывающим за людьми, погруженными в повседневную деятельность, на которую я не мог ни повлиять, ни вмешаться. У меня не было здесь никаких дел, и мне стало совсем не по себе, когда я понял, насколько их существование напоминает мне то, что я оставил дома. Как там моя семья? Моя машина? Мой счет за электричество? Мои зубы? Мирная, невинная жизнь граждан Сан-Хосе вдруг превратилась для меня в настоящий упрек: я вдруг показался себе легкомысленным и безответственным типом. И при виде юной пары, покупавшей пылесос, испытал вину и тоску по дому. До сих пор ни одна сцена из увиденного мной в Центральной Америке не подействовала на меня так ошеломляюще, как эти молодожены, с гордым видом тащившие из магазина свой новый пылесос. Кажется, я начал понимать, отчего всегда чувствовал себя гораздо увереннее в менее обжитых местах, почему негостеприимство Санта-Аны так очаровало меня и почему я с таким упорством стремился попасть в самые глухие районы Гватемалы или Мексики. Возможно, я потому и был не в силах устоять перед притяжением всякой экзотики, что в диких необитаемых дебрях любой из нас чувствует себя одинаково чуждым, неуместным, неловким, усталым и голодным и здесь любому чужаку легко сохранить свое инкогнито или, как это ни парадоксально, даже вписаться в местную жизнь, хотя бы ненадолго.

По карте выходило, что железная дорога уходит на восток от Лимона и дальше через границу в Панаму; но эта банановая ветка давно уже не действовала. Даже если бы движение по ней каким-то чудом восстановилось, я все равно не уехал бы дальше какой-то дыры под названием Бокас-де-Торо, откуда до города Панама можно было добраться только самолетом. Это оставляло мне единственную возможность: неспешный местный поезд до Пунтаренаса на Тихоокеанском побережье, а потом машина или самолет до Панамы.

Однако мое желание отправиться именно в Пунтаренас вовсе не было связано с маршрутом путешествия. Больше всего мне хотелось прочесть книгу. Тем более что у меня имелась отличная книга. Дважды в Сальвадоре и один раз в Лимоне я уже открывал «Повесть о приключениях Артура Гордона Пима» Эдгара По. Каждый раз это случалось ночью, и, стоило мне погрузиться в мир повествования, подсознание включало сигнал тревоги и заставляло меня вернуться в реальный мир. Без сомнений, это было одно из самых жутких произведений, которые мне доводилось читать: клаустрофобия, кораблекрушение, жажда, бунт матросов, каннибализм, бред, убийства, шторм — кошмарное путешествие, навевавшее на меня кошмарные сны. Скорее всего, в домашних условиях эта книга не имела бы такого жуткого эффекта, но в трех разных комнатах в отелях Центральной Америки — сумрачных, душных и тесных, с тускло мерцающей лампочкой без абажура, в чужой постели, с крысой, прогрызшей дыру в потолке, — эта книга внушала мне чувство животного ужаса. Я вынужден был отложить ее и дал себе слово, что буду читать дальше только при ясном солнце в вагоне дневного поезда. И не важно, куда будет направляться этот поезд. Для меня было важно одно: читать Эдгара По в идеальных условиях, в чистом поезде, с удобно задранными на скамейку ногами и любимой трубкой в зубах. Итак, эта книга стала моим главным поводом для путешествия в Пунтаренас на поезде.

Тихоокеанский вокзал выглядел многообещающе. Один рабочий протирал шваброй пол в вестибюле, другой мыл окна: такие мелочи можно считать косвенными признаками того, что и поезда здесь ходят по расписанию. И к тому же напротив кассы стояла двухметровая статуя Иисуса Христа: чистота и благолепие. Сама дорога тоже выгодно отличалась от атлантической ветки: электрифицированная, с бесперебойным и быстрым движением. Тишину в сверкающих синей краской вагонах нарушал лишь свисток локомотива, сиденья были совершенно целыми, и благодаря тому что в день ходило до восьми поездов, они не были переполнены: чем не читальный зал?

Пейзаж за окном также почти не отвлекал меня от книги. Юго-запад Коста-Рики сильно отличается от северо-востока. Земля плавно опускалась по мере приближения к побережью, и кофейные плантации горных районов сменились пригородами, зонами легкой промышленности, цементными заводами и лесопилками, поставлявшими строительные материалы развивающейся стране. Мы покинули пригороды задолго до полудня, но уже чувствовалось наступление времени ланча и не только для рабочих на заводах, но и для офисных работников и «белых воротничков». Коста-Рика могла похвастаться многочисленным средним классом, хотя здесь они имели привычку рано ложиться и рано вставать. И студенты, и рабочие, и бизнесмены, и менеджеры, и даже политики — все придерживались старинного крестьянского режима.

Большинство пассажиров этого поезда направлялись на побережье. Настроение царило приподнятое, а багаж состоял в основном из пляжных принадлежностей, полотенец, широких панам и запасов провизии. Почти все эти люди ехали отдыхать. Среди них почти не было черных (их родина лежала на другом берегу), и то, как пассажиры занимали свои места — девушки на одних скамейках, парни на других, матери с детьми своей компанией, а пожилые и женатые мужчины кучковались в стороне от своих женщин, — напомнило мне поезда выходного дня в Бостоне, увозившие обитателей итальянских кварталов возле «Норс-Стейшн» к мысу Пойнт. Лица этих жителей Коста-Рики имели явно неаполитанские черты, а от корзин с провизией явно пахло фрикадельками. Они слушали громко включенное радио, пели, громко разговаривали и ели мороженое.

Между главами «Пима» я посматривал в окно. На ветвях высоченных деревьев гроздьями висели ярко-оранжевые цветы, а на полях между этими деревьями ровными рядами росли томаты, перец и бобы. День становился все более жарким, земля — более ровной; и в тех местах, где томаты были собраны, их кусты блекли и высыхали, а некоторые поля и вовсе пожелтели под солнцем. Здесь запросто мог наступить совершенно другой сезон в отличие от того, что я видел на северо-востоке. Там мы долгие часы тащились по высокогорью, и зелень садов соответствовала ранней весне, пока мы не спустились в душные дождевые джунгли тропиков. Пейзаж оставался вполне осенним почти на всем пути до Пунтаренаса: сухие изломанные стебли кукурузы на полях, облетевшие деревья лишь кое-где сохранили мертвые бурые листья на ветках, трава выгорела, и даже живые изгороди из вечнозеленых деревьев выглядели довольно жалко. В Ойо-де-Агуа и Кирвеласе фермеры запасали сено.