Ягодка не жаловалась. Молчание старушки еще больше раздражало Японца и его жену. Если в доме что перекисало, или недопекалось, или подгорало, по убеждению хозяев во всем была виновата Ягодка.

Старуха угасала медленно. Иногда казалось, что ей вот-вот уж придет конец, но Ягодка, словно назло ухаживающим, опять восставала из мертвых и снова возилась в своем углу, сопя и пофыркивая, как еж. Ягодка ела мало, она все чаще и чаще разговаривала сама с собой.

Перед самым рождеством, когда ударили морозы, у Японца должна была отелиться корова. Стены хлева были в щелях, потолок плохо засыпан, поэтому навоз покрывался инеем, твердел, и скотина дрожала от стужи. Японец уже несколько лет собирался перестроить хлев, но все жалел денег, которые он приберегал на покупку паровой мельницы. Сейчас Японца заботила стельная корова.

— Кабы не старуха, можно бы поставить корову в кухне. Вот заняла угол, теперь ей и горя мало.

Не скрывая досаду, накопившуюся за долгую болезнь старушки, Японец ежедневно выискивал новые поводы поиздеваться над больной. Когда приходил кто-нибудь из посторонних, хозяин подмигивал в ее сторону и громко, чтобы она слышала, начинал:

— Слышали, что ксендз говорил? От папы из Рима пришла бумага. Пишется в ней, что кто через месяц не издохнет, у того святой Агриколий душу в обезьяну превратит…

— Избави нас от лукавого… Да будет святая воля твоя, — отвечала старушка словами молитвы, зажимая здоровое ухо подушкой.

Отыскав клочок газеты, Японец, шевеля усами и губами, долго вычитывал новости, но так как он начинал строчку то с одного, то с другого конца, то у него зачастую получалась путаница. Если в газете сообщалось: «Испанцы устанавливают кордоны на французской границе», Японец прочитывал слушателям: «С голода во Франции едят сено с грибами». После такого чтения он пускался в леденящие душу рассуждения. Грибы и сено не выходили из головы до тех пор, пока в уме его не складывалась такая картина: во Франции свирепствует голод, и жители, усевшись вокруг стогов сена, жарят на огне грибы.

В свободное время Японец, развернув разбухший от селедочного рассола клочок газеты, не прочитав ни одного слова, обращался к жене:

— Ого! Слыхала? Президент Сметона издал закон: раз кому стукнуло шестьдесят лет, приезжает к нему комиссия, кладет его в мешок и — под лед. Видать, слишком много в Литве развелось дармоедов.

Косясь одним взглядом на Ягодку и притворяясь испуганным, хозяин добавлял:

— Куда же мы теперь нашу Ягодку спрячем? Может, завтра за ней уже явятся. Что ты с этими комиссиями поделаешь?

Ягодка, понимая издевательства хозяина, каждый день взывала к богу о смерти, но смерть все медлила.

Новая выдумка хозяев, казалось, должна была уже приблизить конец старушки. Жена Японца протянула над головой Ягодки веревку и повесила на нее внесенное со двора обледенелое белье. Когда тряпье оттаяло, вода с него начала капать на старушку. Ягодка поворачивала голову то туда, то сюда, но ее везде настигали капли воды.

— Ох ты, горе мое… Почему ты меня, смертушка, забыла? — тихо стонала Ягодка.

— А где же мне сушить его? За пазухой, что ли? Не присмотри за вами — вас вши заедят! — ругалась хозяйка.

Ягодка долго возилась под своими лохмотьями, вздыхала и, наконец, задумала лечь ногами к белью, а головой к печке. После трехмесячного лежания она решилась на такой трудный шаг, не прибегая к посторонней помощи. Встав на колени, Ягодка переложила подушку. Осмотревшись, чтобы никто не видел, вытащила узелок с мелкими деньгами, которые ловкая рука уже давно заменила железками, и, приведя все в порядок, улеглась. Но теперь ей не было видно в окно, как поят скотину и как мимо идут знакомые. Не видела Ягодка и будничной жизни кухни, к которой так уже привык ее взгляд, не видела пугающейся огонька кошки и всегда голодной, обнюхивающей ее собаки.

Промаявшись весь день, Ягодка решила устроиться попрежнему. Но, как уже не раз случалось, ей вдруг почудилось, будто на дворе стоит лето, и через открытую дверь она увидела Никодемаса — своего друга детства, сидящего на дворе в высокой траве. Никодемас, почему-то тихо смеясь, щипал гуся, а еле живой гусь тоскливо гоготал…

— Дьявол, что ты делаешь! — крикнула Ягодка и поднялась было, чтобы отнять у Никодемаса птицу.

Опираясь на кровать тощими, как щепки, руками, она слезла на пол, — теперь это был один костяк, обтянутый кожей и обвешанный ладанками. Ее стал мучить сухой кашель. Страшное существо со вздрагивающими острыми лопатками долго дергалось в приступе кашля, потом качнулось и упало на пол.

Хозяйка нашла ее лежащей на полу и взвалила на кровать.

Во время завтрака семья Японца не спускала глаз с Ягодки. Старушка, казалось, то совсем уже кончалась, то снова на ее подбородке начинала шевелиться темная родинка, с несколькими длинными, похожими на усики бабочки, волосками.

— Смотри, смотри! — держа ложку под носом, шептала жена Японца, заметив, что голова старушки все ниже и ниже клонится на грудь.

Японец переставал жевать, с полным ртом поворачивался в сторону Ягодки, но вскоре снова принимался за еду.

— Как же, дождешься ты от нашего Матузелиса!..[10] Небось и до ста лет дотянет.

Перед обедом Ягодка съела тарелку вчерашней картофельной похлебки и начала молиться. Молилась она тонким, еле слышным голосом.

Японец пришел со двора с доской в руках. Он подошел к молящейся старушке и принялся ее измерять. Сморщенная нижняя губа Ягодки отвисла, глаза заблестели.

— Молись, молись, — проговорил хозяин, размахивая доской. — Сколько тебе на гроб нужно? Не короток будет? Ну, ничего, затолкаем тебя как-нибудь.

Старушка затихла. Японец, так и не дождавшись от нее ни слова, прислонил доску к стене и стал шарить на полке. Найдя нож, он придвинул к изголовью кровати табурет, уселся и принялся резать табак.

— Так как же, колоть для завтрашних поминок борова, а? — спрашивал он жену, вертя в руках длинный нож.

Ягодка даже не шевельнулась. Одна рука ее лежала на груди, другая, согнутая, — у головы, только один палец торчал кверху, словно указывая на небо. Восковые веки были плотно сжаты. Перешагнув стульчик, Японец взглянул на Ягодку, потом на жену. Он дернул старуху за плечо.

— Окоченела, — спокойно сказал Японец, и, не снимая шапки, с ножом в руке, перекрестился.

Потом он отправился в деревню. Дымок его трубки поднимался прямо к небу, земля звенела под тяжелыми деревянными башмаками.

Мысли крестьянина были простые и прямые, как тропинка, по которой он шел: на дно гроба надо будет взять прогнившую ольховую