— Не твое дело, убирайся отсюда! — воскликнула Екатерина.

Вся в слезах от негодования, Маргарита выбежала вон.

Что касается Елизаветы, супруги Карла IX, то, по свидетельству Брантома, ей доложили о кровавых событиях только утром, после пробуждения, когда она пожелала узнать причину необычного шума во дворце и за его пределами. И хотя все историки в один голос утверждают, что она была склонна к Реформации и покровительствовала гугенотам, то тут, как уверяет Брантом, она лишь выразила крайнее удивление и поинтересовалась, известно ли ее супругу о том, что творится. А когда ей сообщили, что не только известно, но он самолично принял решение об избиении гугенотов, она лишь спросила, кто пыли те люди, которые подговорили ее мужа на такую акцию, и принялась неистово молиться о прощении ему Господом греха, ибо слыла весьма набожной католичкой.

Не данью ли восхищения красотой, кротостью, небывалой любовью к Карлу, несмотря на его многочисленные измены, чистотой и добропорядочностью Елизаветы навеяны Брантомом эти дифирамбы в ее адрес? И как быть при этом с теми мемуаристами и историографами тех времен, которые утверждают, что, едва началась резня, она ворвалась в кабинет к Карлу в сопровождении фрейлин и потребовала, чтобы он прекратил это немыслимое злодеяние? Правда, пишет Брантом, она не одобрила содеянного Карлом, но, тем не менее, всей душой желала изгнания из страны адмирала и его приспешников, ибо они сеяли смуту в королевстве, которым управлял ее супруг.

Кто здесь прав, кто нет — пусть о том судит читатель, ибо если в таком духе подходить к часто весьма противоречивым изложениям историками событий, то и вовсе опустятся руки.

Что же касается Генриха Гиза, то после Варфоломеевской ночи он приобрел среди народа и солдат такую славу неутомимого и бесстрашного борца за святую веру Христову, что его за глаза стали называть подлинным королем Парижа. Услышав это однажды, он самодовольно улыбнулся и повторил знаменитую фразу, которую восемь веков назад римский папа Захарий сказал Пипину Короткому, франкскому королю, первому из династии Каролингов, отцу Карла Великого, от которого, как считал Гиз, и ведет свое начало Лотарингский род: «Лучше именовать королем того, кто имеет власть, чем того, кто ее не имеет». Эти слова семнадцать лет спустя вспомнит Генрих III и прикажет убить Гиза…

Теперь протестанты совсем отдалились от королевского двора и позапирались в своих городах, которые не так-то легко было взять приступом, даже подойдя к их стенам с целой армией.

Одним из таких городов и была Ла-Рошель. Сюда стеклось большое количество гугенотов, уцелевших после избиения, здесь они заперлись и отсюда стали просить помощи у Елизаветы Английской. И вот тут Екатерина не на шутку перепугалась: это была беда, которой не ждали. Новая внешняя война! И снова внутренняя, четвертая по счету, ибо Варфоломеевская ночь принесла плоды, обратные тем, о которых думалось Екатерине Медичи: гугеноты озлобились и угрожали двору из своей твердыни. Если англичане высадятся в Гиени, они завоюют пол-Франции. Она просто не успеет собрать войска, да и негде будет их взять, она озлобила против себя всю Европу. Где она возьмет тогда вторую Жанну Д'Арк?

И тогда она посоветовала королю искать примирения с гугенотами. Тут же были посланы вестники во все провинции с письмами о том, что король глубоко раскаивается в содеянном, что уже примерно наказал зачинщиков, казнив некоторых, а других, отправив в изгнание, и что он хочет мира в королевстве, а потому просит гугенотов жить с правительством в дружбе и выражает надежду, что Ла-Рошель откроет ворота своему новому губернатору Бирону, которого он, исполненный самых миролюбивых намерений, и отсылает с целью утихомирить буйные головы и обеспечить мир и согласие в королевстве отныне и на века.

Бред? Конечно. Поверили ли ему? Разумеется, нет. Но у него не было другого выхода, потому что ему доложили, что Елизавета Тюдор начинает собирать войска для высадки их на западном побережье Франции.

Екатерина с сыном заперлись в Лувре и со страхом ждали грядущих событий. Бирон отправился под стены Ла-Рошели.

В конце сентября пришло известие из Нидерландов от герцога Альбы. Он писал, что захватил Монс и Валансьен, а протестантов поголовно истребил, уцелели лишь некоторые и в их числе Ла Ну, известный полководец и предводитель. Но потом выяснилось, что Ла Ну он все-таки взял в плен и обходился с ним весьма миролюбиво. Узнав об этом, король попросил отпустить Ла Ну, и когда тот прибыл в Париж, Карл, обласкав его и уверив в извечной дружбе и раскаявшись перед ним и всеми гугенотами в его лице в содеянном, попросил отправиться под стены Ла-Рошели и уговорить жителей открыть порота новому коменданту. Ла Ну отправился с королевским поручением, но не добился ничего. Его не приняли, ему просто не поверили, мало того, обвинили в измене протестантскому делу и в том, что он продался королю.

Призвав на помощь все красноречие и уверив в конце концов жителей города в том, что он по-прежнему остается верен их религии и для наглядности продемонстрировав им свою искалеченную в битве за веру, еще при жизни королевы Жанны Д'Альбре, руку, за что и получил прозвище «Медная рука», Ла Ну был впущен в город и принял на себя командование гарнизоном.

Генрих Наваррский тем временем подвергался дальнейшим унижениям, как со стороны королевы-матери, так и со стороны двора. Мало того, что его заставили в сентябре принять мессу, он вынужден был еще писать постыдные письма: одно — в Рим папе Григорию, где юный король Наваррский просил принять его в веру, в которой он был рожден; второе — в Беарн об отмене протестантской религии и обращении всех жителей в католицизм. С этой миссией, позорящей его мать и адмирала, в Беарн выехал новый наместник господин де Граммон, тоже ставший католиком по принуждению. Третье послание предназначалось жителям Ла-Рошели, в нем Генрих призывал горожан не устраивать смуту в королевстве и подчиниться требованиям короля. Но гугеноты знали изворотливость Генриха Наваррского, его умение притворяться, поэтому они нисколько не усомнились в том, что его отречение от веры было вынужденным, совершенным под давлением, и не испытывали вражды ни к нему, ни к тем, кому пришлось разделить его участь, в том числе Конде.

На его письмо двор не получил ответа, и король, решив устранить опасный очаг заражения, которым считал Ла-Рошель, послал туда войско с намерением осадить город и взять его приступом.

В ноябре многотысячная армия католиков под командованием герцога Анжуйского выступила в поход и осадила крепость. Странное это было войско: и католики, и гугеноты вперемежку, и те, и другие с ненавистью и подозрением глядят друг на друга, и у тех, и у других под плащами кольчуги и кирасы. Генрих Наваррский и Конде тоже здесь, им приказали поднимать других против своих бывших единоверцев, и они, прекрасно играя роль послушных сынов церкви, с громкими криками, предупреждающими осажденных об атаке, вели в наступление солдат. Но ни один выстрел не был направлен в цель, и ни одно ядро не упало за стены города, а осажденные, выглядывая из-за городских стен, порою спрашивали у осаждающих, как там их король, ему, бедняге, теперь, наверное, очень трудно, труднее, чем им, ведь ему приходится вести двойную игру.