«Скажите, дорогая миссис Дарти, а вы бы в таких обстоятельствах сказали?»

Так вот, значит, что он имел в виду? Родственники, которых он никогда не встречал, – они сами? Это неправдоподобно, это – какой-то вымысел ее глубочайших и глупейших желаний, и все же – вот они, жемчуга, он их возвращает.

Со всей быстротой, на которую были способны ее худые дрожащие пальцы, она опять открыла коробочку, взяла нить с бархатного ложа, уронила на колени, подняла, расправила в руках. Закатный свет из окна – зрелый, полный желаний, навевающий воспоминания – играл на блестящих жемчужинах, пока они мягко покачивались, вторя дрожанию пальцев.

Сердце ее опять прониклось всей значимостью того, последнего слова, глаза наполнились слезами – она поняла, что это ее собственный жемчуг.

Глава 12

…и нация

Выйдя из отеля, Флер круто повернула в сторону Саут-сквер. Ее гордость была уязвлена как никогда. В душе ее бурлили самые разные чувства, и каждое старалось взять верх над остальными. Она ощущала себя обманутой, она ощущала себя грязно оскорбленной, но главное, она ощущала себя дурой. И где-то в самой глубине останков своего сердца она ощущала себя изменницей. Она так долго хранила верность – верность памяти Джона, своей любви к нему, светлой памяти того, что могло быть, но не сбылось. Теперь она стояла перед неопровержимым фактом: тот, ради кого она готовилась пренебречь этой верностью, хладнокровно ее покинул.

Подчиняясь распространенной инстинктивной потребности срывать свое огорчение на других, Флер, вернувшись домой, принялась ко всему придираться. Через час обычно окутывавшая дом безмятежность сменилась суетой, спешкой и нарастающим раздражением. Флер обследовала светонепроницаемые полоски материи, которыми были обшиты занавески, и, к большой своей досаде, не обнаружила ни одного скверного стежка. Она изменила меню обеда для детской и сочинила новое для первого этажа. Она распорядилась убрать шкафчик со встроенным в него телевизором – зачем он нужен, раз передачи прекращены, в тартарары или на чердак, если туда ближе. Она отыскивала пыль в уголках, где прежде ее вовсе не было, и вдруг прониклась отвращением к расстановке безделушек, не менявшейся уже долгие годы. Но главное, после всего этого ей ни на йоту не стало легче.

Захватив газеты, она поднялась к себе в спальню, опустилась на бело-розовую козетку у окна и в ожидании, когда будут приготовлены новые блюда, прочла на первой странице о том, как накануне немецкие войска перешли польскую границу. Машинально Флер взяла папиросу со столика с откидными палетками – она вернулась к этой привычке из-за напряжения последней недели. Щелкнула зажигалкой и затянулась. Серый дым соединял пространство между ней и восьмилетним Джоном. Она продолжала читать, скользя глазами по другим статьям о положении в Европе, о представлении, сделанном сэром Невилом Гендерсоном немецкому министру иностранных дел, о речи мистера Чемберлена в палате общин, – но собственная уловка ее не отвлекла. Нетерпеливо она открыла одну из последних страниц, перегнула ее пополам, чтобы легче было разобраться, и не успокоилась, пока не отыскала фамилию аргентинца в списке пассажиров «Нью Тускароры». А, вот он! А вот и гонг! Флер бросила газету на полосатые подушки, раздавила сигарету в пепельнице и спустилась в столовую.

* * *

Майкл тоже чувствовал, что день выдался на редкость тяжелый. Сначала в палате общин царило нервное ожидание, которое, по мере того как шли часы, перерастало в нестерпимое напряжение. Заведенные до предела, точно жокеи на старте, депутаты весь день ждали отмашки флагом. Вторжение в Польшу накануне на рассвете оставило лишь одну альтернативу. Пацифистов и империалистов, миротворцев и полемистов теперь объединяло общее желание – простое: «Давайте кончать с этим!» Когда вечером в палату вошел премьер-министр, прекрасный готический зал Барри, где на зеленых скамьях бок о бок теснились депутаты, превратился в один колоссальный электрический заряд.

Когда Чемберлен начал свою речь, сразу стало ясно, что они услышат от него предложение о новом Мюнхене. Правительство, как объявил он, не намерено ничего предпринимать, пока Гендерсон не получит ответа от Риббентропа. Немцам надо дать последний шанс отступить. По палате прокатилась волна недоумения, переходящего в гнев. Значит, и Польшу можно отдать на растерзание, как Чехословакию? Не может быть! Конечно же, он – даже он! – должен понять, что время настало. «Не уловил настроения зала, – подумал Майкл. – Старикан попал пальцем в небо».

Когда же для ответа встал Артур Гринвуд, замещавший заболевшего Этлии – лидера лейбористов, – пока он открывал папку, наступило мгновение тишины. Сидевший возле Майкла маленький Лео Эймери вскочил и крикнул:

– Говорите за Англию, Артур!

Этот крик был подхвачен на всех скамьях, и у Майкла к горлу поднялся комок.

Гринвуд решительно заявил, что его крайне тревожит эта проволочка. Под рокот одобрения он напомнил договорные обязательства Англии относительно Польши, уже больше суток находящейся в состоянии войны. Майкл увидел, как Чемберлен, сидевший прямо под ним, заерзал и начал перешептываться с сэром Кингсли Вудлом. А зал окутала внезапная тишина, длившаяся, пока Гринвуд не закончил:

– Так сколько же мы готовы медлить в момент, когда Англия и все, что знаменует Англия, вместе с мировой цивилизацией находится под страшной угрозой?

Тут повсюду послышались одобрительные возгласы, возле Майкла тоже, и его голос слился с остальными.

Чемберлен категорически отверг обвинение в слабости, но по окончании заседания стало известно, что многие члены кабинета взбунтовались. Они потребовали – и получили – еще одно заседание на Даунинг-стрит.

* * *

Моросил дождь, и Майкл поднял воротник. Он возвращался домой затемно, освещая себе дорогу карманным фонариком – зажигал его на секунду и тут же гасил. Шла вторая ночь затемнения, и, хотя он всегда считал, что дойдет от парламента до дому с завязанными глазами, теперь ему то и дело приходилось останавливаться на перекрестках и ориентироваться, будто он был иностранным туристом, впервые попавшим в Лондон. Знакомые здания и предметы представлялись его не свыкшимся с темнотой глазам то больше, то меньше своих реальных размеров. Скромные дома словно уходили в небо, широкие тротуары сузились втрое – раза два он чуть не вывихнул лодыжку, оступившись с края. «Вот-вот! – думал он. – Мы все успеем погибнуть под автобусами, прежде чем Гитлер доберется до нас!»

На углу их площади (во всяком случае, он полагал, что это их площадь) он споткнулся обо что-то у каких-то ворот. Майкл опустил руку и коснулся холодной мокрой шкуры, включив фонарик, увидел дохлую собаку. Ее мертвые глаза тускло поблескивали в слабом луче света, ошейника на ней не было. Бедняга! Первая жертва войны. Он осторожно стащил собаку на канализационную решетку. Если повезет, ее утром уже не будет.

Достигнув безопасной гавани своего крыльца, Майкл сунул руку в карман за ключом. И тут, словно откуда-то упала фосфорная бомба, площадь вся озарилась. Он взглянул на небо. Молния! Воздух затрещал статическим электричеством. И тут же над головой загрохотал гром, сокрушая небо, возвещая бурю, достойную Ветхого Завета.