жива, но почему-то я очень рад, что никто не убивал Гертруду Тилле, никто не позарился на ее драгоценности, а умерла она своей смертью «на руках у любимого человека», как пишут в романах.

—      Конечно, лучше, когда никого не убивают и не грабят, — вяло отозвалась я, — но в этом случае нам, юристам, уже нечего делать.

—      Кошмарная профессия, — заметил Овидий. — Неужели тебя не привлекает ничто другое?

—      Привлекает. Я сочинила стихи.

—      На память знаешь?

Конечно, я знала их на память, иначе как бы я могла их прочесть: в саду было совершенно темно.

Этот сад под строгим секретом открыл мне Дима, взяв с меня слово, что я не побегу смотреть, к какому дому сад относится и что в этом доме помещается... Дело в том, что мы проникали в сад через забор.

Никого никогда мы там не встречали, никогда не видели света в окнах дома, никаких звуков оттуда не доносилось. Видно, там рано ложились спать. А мы с Димой лезли через забор почти ночью. Сад был ухожен, дорожки разметены, и даже был там грот.

Я стала читать свои стихи. Про Парижскую коммуну.

В тот год весенние лучи

И ветер вольный, ветер марта,

Не гнали звонкие ручьи

С высот Бельвиля и Монмартра.

Не развевал он кружева

И кудри рыжие красоток...

Река, недвижна и мертва,

Не гна́ла вдаль красавиц лодок...

В весенний вечер не зажглись

Сады и рощи Сен-Жермена.

Лишь пеленою стлалась высь,

Роняя облака над Сеной.

И не сновал веселый сброд

Второй империи... Казалось,

Париж, как Рим, на смерть идет,

На плаху Времени... Бывало,

Британский лев спешил сюда,

В Париж-вертеп, в Париж-игральню.

И мчались легкие суда