выбракованные из экспорта, более скромные, но весьма привлекательные вещи.

Недавно дед Костя подался обратно в деревню. Новый ночной сторож по внешности вовсе не подходил для этой роли: мелкий юноша с зеленовато-бледным личиком, острыми глазками и вовсе без лба — волосы у него росли непосредственно над бровями. Невзрачность компенсировалась броской лиловой наколкой на руке — русалка, окружённая затейливой надписью: «Явысь мне дева вод».

Изредка я видела нового сторожа, проходя мимо базы. Иногда среди ночи я слышала его голос, приятный тенор. Слов я не разбирала.

Но так как я работала по ночам, то в конце концов поневоле прислушалась. В устах такого заморыша звучало неожиданно:

В одну квартиру я пробрался,

Сломал я множество замков.

И к хозяину придрался:

Его оставил без штанов.

Закончив «романс», певец тут же начинал другой в этом же духе. Я высунулась в окошко. Ночь была ветреная, словно поздней осенью, небо мглистое, беспокойное. На крыльце пушбазы сидел ночной сторож, кутаясь в выхухолевую пелерину. Унаследованную от деда Кости берданку он отставил от себя подальше. Я удивилась: сторожу полагалось находиться внутри, в тамбуре, а сам склад в конце каждого дня пломбировался лично завбазой.

—      Послушай, ночной сторож, почему ты всю ночь поёшь? — спросила я.

—      Чтобы не уснуть, — резонно ответил юноша и задрал голову, силясь рассмотреть меня в окно.

—      А как ты склад вскрыл?

—      Обыкновенно, — ответил он скучным голосом.

Я захлопнула створки. В конце концов, это дело Наркомвнешторга охранять свою пушнину, а ночной сторож наверняка из «перекованных». В то время только и говорили, что о «перековке правонарушителей».

Несколько ночей пения не было, а может быть, я его не слыхала, измученная единоборством с Чезаре Ломброзо.

Потом сладкий тенор зазвучал еще более проникновенно. И «музыка», и уж, безусловно, слова были творением ночного сторожа:

Скажи мне, начальник конвоя,

Зачем я лишился покоя?

Зачем прошибает слеза

Мои воровские глаза?

Затем шла длинная белиберда, но всё очень складно заканчивалось лейтмотивом:

Ах, что же со мною такое,

Скажи мне, начальник конвоя?

То, что ночной сторож обращал свои лирические недоумения к такому должностному лицу, укрепило мои подозрения.

В одну из бессонных ночей я позвала:

—      Ты где, сторож? Замерз, что ли?

—      Не, я в шубе. — Он появился на ступеньках, и я спросила:

— Почему ты поёшь блатные песни?

—      Я других не знаю, — ответил он бесхитростно. Он, вероятно, был моим ровесником, не старше.

—      Как тебя звать? — поинтересовалась я.

—      Альфредом.

Я захохотала:

—      Кто же тебя так назвал?

—      Папа. В честь мамы.

—      А кто твой папа?

—      Его уж нет, — высокопарно, что, очевидно, ему было свойственно, ответил заморыш и добавил:— И далека его могила.

—      А что он делал, твой отец?

—      Пил по-страшному.

Вероятно, у папы было и другое занятие, но я не стала углубляться.

Про маму Альфред охотно сообщил, что она была «кокотой» и умерла от чахотки. Тут мне стало ясно, откуда взялся «Альфред».

Но больше всего меня поразила его фамилия: Петряйко. Почти Петрарка!

—      Так ты, Альфред, из колонии, что ли? — Я решила поставить точку над «и».

—      Навроде бы. — Он притворно зевнул.

Я рассказала Овидию про Альфреда. Мой друг нахмурил белесые брови и веско уронил:

—      Видимо, он самородок. А насчет совпадения фамилии, то вполне вероятно, что Альфред Петряйко — двойник Франческо Петрарки в веках. Это случается в поэзии.

Овидий прибавил:

— Надо сказать, что по виду твой Альфред может служить наглядным пособием теории Ломброзо о преступном типе...

Мне не понравились слова Овидия. Мне нравился сторож и его творчество.

Овидий решил написать в свою газету о «Сыне проститутки и алкоголика — ныне честном труженике, которому доверены государственные ценности...».

Очерк назывался «Что вы на это скажете, сеньор Ломброзо?».

Тем временем наступила настоящая осень. Шли дожди. Когда я распахнула окно, словно из-за кулис, на крыльце появился Альфред в колонковой горжетке,

—      Ты почему не поёшь? — спросила я.

—      Скучно мне, очень скучно! — Но не скука, а отчаяние слышалось в его голосе. Как часто потом я вспоминала эти его слова. Но в то