— Время пришло, Лже-Кристина.

— Время для чего?

— Я говорил тебе, что уйду этим летом. Ты со мной?

— Янек, мы не можем уйти сейчас!.. И оставить семью… на…

— Уже август. Скоро похолодает, и у нас будут трудности с ночлегом. Так ты пойдешь со мной? — снова спрашивает он на польском, и я начинаю плакать.

Слезы — загадочная вещь. Дедушка говорит, что слезные каналы, промывающие наши глаза, это очень сложные и хрупкие механизмы, но никто не знает, почему эти механизмы самозапускаются, когда нам грустно, какая связь существует между печалью и соленой влагой, но я вдруг понимаю, что мне ужасно не хватает дедушки, и, чем дольше я плачу, тем больше мне его не хватает. Одна причина для слез всегда неизбежно влечет за собой другую, так что остановиться бывает очень трудно, я скучаю по деду, скучаю по отцу, скучаю по Лотару, я хочу, чтобы вся семья собралась вместе и мама снова была веселой и довольной…

— Ну, Кристинка, да или нет?

Я прижимаюсь к Иоганну, как если бы он был олицетворением всех живущих на земле мужчин, и рыдаю у него на груди, он обнимает меня и неумело, неловко гладит по голове, прохожие бросают на нас равнодушные взгляды и идут себе дальше, они слишком много пережили, их города сгорели, они видели обугленные трупы людей, втрое уменьшившихся в размерах, они знают, как горит на телах белый фосфор, перед глазами у них стоят навечно застывшие в неподвижности багровые, лиловые, коричневые мумии, трамваи, набитые зажаренными заживо пассажирами, оторванные женские руки, валяющиеся на земле, человеческие головы размером с теннисный мячик, кучки пепла и кости, бывшие когда-то живыми людьми… Их не могут взволновать такие пустяки, как слезы маленькой девочки.

— Можешь ответить мне завтра. Завтра мой день рождения, Кристинка. Мне исполнится тринадцать, и в полночь я уйду.

Дедушка когда-то говорил, что «завтра» никогда не наступает, и рассказал мне историю о цирюльнике, который заманивал клиентов табличкой с надписью «Завтра бреем бесплатно». Люди возвращались на следующий день, надеясь побриться задарма, а цирюльник говорил им с насмешкой: «Вы что, читать не умеете? Бесплатно мы обслуживаем завтра». Все, кто попадался на эту уловку, все равно брились — раз уж пришли! — и за несколько месяцев хитрец стал самым богатым цирюльником Дрездена.

Завтра не наступает никогда, но следующий день приходит неизбежно.

На следующий день мы сидим в кухне за столом, пьем чай и едим вареные картофельные очистки. Кто-то звонит в дверь. От неожиданности мама подскакивает на стуле, подумав, что это может быть отец, но сразу понимает, что у него есть ключ и он не стал бы звонить в дверь собственного дома, хотя ключ мог потеряться, когда он сражался с русскими, и может быть, все-таки… но это, конечно, не отец. Хельга идет открывать и возвращается с какой-то дамой.

Она столь элегантна, что кажется неземным существом, мы целую вечность не видели такой нарядной, сытой, ухоженной женщины. Ее темно-каштановые волосы забраны в гладкий блестящий пучок, она в форменном кителе, на ногах у нее кожаные туфли, а в руке кожаная папка для бумаг. Она представляется, говорит, что ее зовут мисс Мулик, просит прощения за то, что прервала нашу трапезу. С первых же слов становится ясно, что она иностранка, и мама велит всем детям выйти из комнаты.

Мы сидим в гостиной и ждем. Заняться нам нечем, вот мы ничего и не делаем. Часов на стене больше нет, и мы не знаем, сколько прошло времени, но цвет неба постепенно меняется, а значит, время все-таки идет, внезапно я вспоминаю, что сегодня день рождения Янека, но чувствую, что сейчас не время для поздравлений. Голоса оставшихся на кухне женщин звучат все громче, бабушка почти кричит, но слов мы не разбираем, только интонацию, мелодию боли. Наконец Хельга открывает дверь и зовет нас с Иоганном.

«Нет, Грета, оставайся здесь, — говорит она, когда та поднимается, — только Иоганн и Кристина».

Мы с Гретой переглядываемся, и я говорю себе: «Вот и кончилась наша непростая совместная жизнь».

Кухонный стол завален документами и фотографиями, мама сидит между Хельгой и бабушкой, я вижу их ноги под столом, но не осмеливаюсь посмотреть на их лица, потому что знаю, что мама плакала, и не хочу этого видеть.

Незнакомка о чем-то неуверенно спрашивает Янека по-польски.

— Так, — отвечает он, и мама издает стон.

Потом дама поворачивается ко мне. Я думаю, что она и со мной заговорит на польском, и собираюсь объяснить, что не очень хорошо говорю на родном языке, но она протягивает мне руку и говорит по-немецки:

— Иди ко мне, дорогая…

— Нет! — восклицает мама таким голосом, какого я никогда прежде не слышала, — нутряным, скорбным, изнемогающим от боли. — Только не Кристина!

Женщина просит ее успокоиться.

— Я знаю, как все это тяжело для вас, — говорит она и просит Хельгу принести стакан воды, но та не реагирует. Тогда гостья снова протягивает ко мне руку, и мама заходится в рыданиях, уронив голову на стол.

Я медленно прохожу через кухню, беру мисс Мулик за руку и торжественно заявляю по-польски:

— Я тоже полька.

Женщина поднимает брови.

— Нет, моя дорогая, не думаю, — говорит она, отпускает мою правую руку, берет левую и осторожно поворачивает ладонью вверх. Я застигнута врасплох и очень удивлена ее поведением — женщина рассматривает внутреннюю сторону моей левой руки. Из-за жары я одета в кофточку без рукавов, так что она сразу замечает родинку и говорит:

— Я абсолютно уверена, что ты украинка и что твое настоящее имя — Клара.

Земля уходит у меня из-под ног, я потрясенно смотрю на Иоганна. Он встречается со мной взглядом, я вижу в его глазах смятение и вопрос: «Кто ты?» — и не знаю ответа. Я много месяцев готовилась к воссоединению с мамой и отцом в Польше, но если они меня не ждут, то кто тогда ждет? Украина — это где, это что? Я боюсь, что меня сейчас вырвет, как случилось в тот день, когда я впервые поняла, что меня удочерили. Но тогда я была одна, ведь это произошло до появления в моей жизни Янека, и теперь я отчаянно цепляюсь за его взгляд, а его глаза говорят: «Что бы ни случилось, мы всегда будем вместе, ты и я».

Когда мисс Мулик уходит, я иду в ванную — единственное место в доме, где можно остаться одной, и пускаю воду, чтобы никто не слышал, как я пою. Если я правда украинка, а вовсе не полька, не начать ли мне снова петь по-немецки? Поглаживая большим пальцем родинку, я пою песню об эдельвейсе, чтобы отблагодарить дедушку за все, чему он научил меня, пока я жила в этом доме.

Ночью, в темноте, Грета подходит к моей кровати. В руках у нее Анабелла, она спрашивает:

— Кристина, американская дама увезет тебя далеко отсюда, так ведь?

— Думаю, да.

— И она отправит тебя на Украину, к твоим настоящим родителям?