— Тебя тоже учат английскому?

— Нет.

— А меня почему учат?

— Не знаю, сестричка.

Янек теперь зовет меня сестричкой, потому что просто не знает, как еще ко мне обращаться. Может, мисс Мулик была права насчет «Клары»?

Наступает мой седьмой день рождения, но я об этом даже не вспоминаю.

По ночам, в постели, мое собственное тело составляет мне компанию. Я считаю и пересчитываю пальцы, пытаясь повторить фокус, которому меня научил дедушка (у него получалось не десять, а одиннадцать пальцев), но задурить голову самой себе непросто. Еще я ковыряю в носу — это одна из тех вещей, которыми можно заниматься, когда тебя никто не видит. Я выковыриваю грязь из пупка, обследую заветную горячую щелку, а потом нюхаю и облизываю пальцы. Иногда я пытаюсь вылизать себя повсюду, как делает кошка, когда умывает котят, но не везде могу достать языком. Я выворачиваю нижнюю губу и сразу вспоминаю, как дедушка говорил, когда я дулась: «На сердитых воду возят. Крис тина!» А еще у него была смешная до колик шутка. Он спрашивал: «Можете высунуть язык и дотронуться до носа?» Мы с дедушкой смеялись до слез, глядя, как они скашивают глаза, тщетно пытаясь достать до носа языком, а потом он говорил: «Смотрите, как это легко!» — высовывал кончик языка и дотрагивался до носа указательным пальцем.

Я глажу пальцем родинку и вполголоса напеваю под одеялом: раз в неделю я мысленно пою все песни моего репертуара со словами, чтобы не забыть ни одной, бесшумно пою часами, другие девочки вздыхают и сопят, и мне это мешает, когда все песни исполнены, я начинаю повторять таблицу умножения, а потом называю буквы алфавита с конца, все быстрее с каждым разом, и через несколько недель скорость произнесения «туда» сравнивается со скоростью произнесения «обратно», и не важно, что я не знаю, для чего в один прекрасный день может пригодиться эта «доблесть».

Листья на деревьях рыжеют и темнеют, сморщиваются, трескаются, и ветер сбрасывает их на землю. Я стою у окна спальни и смотрю, как блекнут и, медленно кружась, слетают на землю листья. Никогда еще мне не было так грустно: моя жизнь утратила краски, иногда я тоже хочу скукожиться, как листок, упасть, уронив голову на руки, и умереть.

И вот наступает 18 октября — день Великого Поворота. Мы с Янеком уже два месяца живем в центре, многих детей за это время увезли, другие появились, теперь настала наша очередь.

— Ну… — спрашивает Янек, когда мы сходимся на ежевечернюю беседу.

Мы сидим бок о бок на верхней ступеньке лестницы, на улице совсем темно и ужасно холодно. Я не надела пальто, и это очень кстати — можно дрожать вволю, а именно этого мне сейчас хочется больше всего на свете.

— Ну… — повторяет он, глядя в какую-то воображаемую точку у себя под ногами, хотя там ничего нет. — Они сказали, что тебя ждет?

— Да. А тебе?

— Да.

— Рассказывай.

— Сначала ты.

— Нет, ты.

Я вижу, как у него цепенеют челюсти, он изо всех сил сжимает зубы, чтобы даже словечко не сорвалось с языка.

— Расскажи мне, Янек…

Он издает полувздох-полурыдание, набирает в грудь воздуха, немыслимо долго задерживает дыхание и наконец говорит:

— Мои родители погибли, мой брат погиб, вся моя семья погибла, они точно знают, что никого не осталось… и помещают меня в пансион.

— Что? Куда?

Он изо всех сил сжимает ладонями колени, но я в темноте не вижу, побелели фаланги его пальцев или нет, вообще-то они всегда белеют, потому что кости притискиваются к коже, раздвигая кровеносные сосуды… кажется, таково научное объяснение.

— Куда, Янек?

— В Познань. У меня дядя в Познани. Они хотят отправить меня к нему на следующей неделе.

— Но… твои родители, как они погибли?

— Мне не сказали. Они уверены, но доказательства представить отказались. Считают, что я должен верить им на слово, что это для моего же блага, и ехать в Познань.

Мы долго молчим, тишина обволакивает нас, укачивая в своих объятиях.

— Ладно… как они поступят с тобой? — говорит Янек, когда молчание становится невыносимым, я собираюсь с силами, чтобы ответить, предчувствуя, что Янеку мой ответ не понравится.

— Они посылают меня в Канаду.

— В Канаду? Зачем? Я думал, им известно, кто твои настоящие родители!

— Тут что-то странное, Янек. Я сидела в коридоре, а они ждали в кабинете директора и говорили по-английски, вернее, кричали, и я разобрала слова. Директор спрашивал: «Но как быть с письмом матери?» Мисс Мулик отвечала: «Украина под властью красных». Директор снова: «Но письмо…» А она ему: «Этого письма не было, договорились? Мы никогда не пошлем Клару к красным!» Что все это значит?

— Я думаю… Думаю, красные — это русские, — отвечает Янек.

— Потом меня позвали в кабинет… а директор ушел. Мисс Мулик сказала, что у нее ко мне особые чувства, потому что она тоже украинка… У нее друзья-соотечественники в Торонто по фамилии Крисвоти, у них нет своих детей, и они будут счастливы меня удочерить. Получится, что я буду жить со своими соотечественниками, в большой богатой стране, и стану носить фамилию Крисвоти.

Янек молчит, давая мне время успокоиться.

Потом медленно произносит:

— Познань, Торонто.

Я слушаю его голос, и на меня наваливается ужасная тяжесть, она давит, прижимает к холодному серому цементу лестницы, и мне начинает казаться, что я больше никогда не смогу встать.

— Это невозможно, — шепчу я.

Янек поворачивается, убирает волосы с моего лица, ощупывает его кончиками пальцев, как слепой.

— Слушай меня внимательно, мисс Крисвоти, — говорит он наконец. — Они могут отправить меня в Познань, а тебя в — Торонто, они могут изменить наши имена, снабдить нас фальшивыми документами, фальшивыми родителями и фальшивой национальностью, но кое-что им не под силу — они НЕ могут нас разлучить Поняла? Мы всегда — всегда! — будем вместе, и с этим они не справятся. Мы знаем, кто мы есть на самом деле, и мы здесь и сейчас выберем себе истинные имена, которыми и будем зваться с сегодняшнего дня. Готова, сестричка?

Я завороженно киваю.

— Хорошо.

Янек берет мою левую руку, отодвигает рукав свитера и целует родинку. Губы у него ледяные, тело сотрясает дрожь.

— Я с тобой… здесь, — говорит он. — Мое настоящее имя — Лют, потому что мой отец делал лютни в Щецине. Мое имя происходит от названия этого инструмента, так оно звучит на всех языках. Дотронься до родинки или просто подумай о ней — и почувствуешь, что я вибрирую в тебе, как струны лютни, аккомпанирую тебе, когда ты поешь. Лют, Лют, Лют. Повтори.

— Лют, — говорю я. — Лют, Лют.