Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Искусство класть печи
Николай Николаевич прославился умением класть печи. Сложенные им печи знали во всем уезде. Даже из Киева писали знакомые, просили советов по печному делу. Он отвечал охотно и подробно, рисовал в письмах чертежи.
В одном письме он размышляет об искусстве, о соотношении творчества и сознания, потом обрывает себя: «Ну а теперь буду отвечать о печке, так как это дело важное». Объяснение сопровождается четырнадцатью чертежами.
Софье Андреевне он сообщает, что сделал для нее копию портрета Льва Николаевича: «…работа была не веселая, не то что писать наново портрет ли или картину. Это лето я как-то особенно завален всякой работой, живопись с пчелами много от меня потребовали времени, и вот теперь в награду за работу Бог послал настоящую работу – меня позвали делать печь и завтра я начну радостное дело».
Особенно любил он класть печи беднякам. Это было «дорогое дело», ключ к обновлению:
«Я делал печь бедной семье у себя в хуторе, и это время было для меня самое радостное в жизни. Все дети хутора, а потом и женщины собирались в хату, чтобы побыть со мною, и радовались любовно, глядя на мою искусную работу. Я теперь всякий раз, когда нужно, хожу в хутор, и все дети бегут ко мне навстречу и кружатся около меня. И кто это выдумал, что мужики и бабы, вообще простой люд, грубы и невежественны? Это не только ложь, но, я подозреваю, злостная ложь. Я не встречал такой деликатности и тонкости никогда и нигде. Это правда, что надо заслужить, чтобы тебя поставили ровно по-человечески, чтоб они сквозь барина увидели человека…»
Вот в длинной крестьянской рубахе, в стоптанных, пыльных чоботах возвращается под вечер к себе на хутор Николай Николаевич Ге, прославленный печник и мало-помалу забываемый живописец. В руке у него деревянное блюдо с вишнями, покрытое ковригой хлеба. Вишни крупные, спелые, почти черные, одна к одной. За двурогую зеленую веточку Ге вытягивает из-под ковриги две крупные, темные, словно отполированные ягоды.
Закат широкий, степной, на полнеба. Погода стоит ясная и тихая, закат ничуть не красен – ровно золотист, как фон на картинах старых итальянских мастеров четырнадцатого века.
Николай Николаевич вспомнил небольшую картину с изображением распятия, которую видел однажды в Италии. Золото стерлось – Христос висел на кресте посреди черного неба.
Николай Николаевич шел на закат, хутор темнел впереди, – хаты, издали похожие на скирды, черные колонны тополей. За спиной у Николая Николаевича взбиралась на небо лиловая темь.
Николай Николаевич думал о том, что люди судимы светом и тьмою, что он идет к свету, – прожил день хорошо, по правде. Он тут же спохватился: думать об этом не нужно.
Быстро темнело. Когда он пришел домой, в гостиной уже зажгли лампу. Николай Николаевич любил лампы, покупал новые модели. Он любил иногда произнести пламенную речь о вреде цивилизации, нападал на телеграфы, железные дороги, электрическое освещение. Но сам частенько посылал телеграммы – сыновьям, Толстому; железная дорога помогала ему за сутки добраться до любимой Ясной Поляны. Керосиновые лампы – тоже не были признаком косности: электрические фонари можно было тогда увидеть разве что на Литейном мосту в Петербурге и в московском Лубянском пассаже; лампы разных типов были в моде – очень современный прибор. Николай Николаевич купил для гостиной большую лампу с несколькими фитилями. Она давала яркий свет, можно было сидеть со всеми за столом, беседовать – и рисовать в альбоме. По вечерам Николай Николаевич часто копировал Рафаэля, рисовал с репродукций его картин карандашом или углем. «Я вам скажу, – писал он молодому художнику, – это такая польза и удовольствие, точно то же, что Лев Николаевич читает Диккенса, а я читаю Рафаэля, и ежели бы вы знали, как это важно. Даже мне на старости это полезно. Это так просто, так умно и совершенно, что, только рисуя, постигаешь эту высоту…»
Николай Николаевич вошел в дом. В темной прихожей споткнулся, громыхнул сложенными у двери железными листами – когда его звали класть печь, он брал с собой такой лист, чтобы постелить перед топкой. Анна Петровна читала у стола в гостиной. Тут же с краю братец Осип Николаевич пыхтел трубкой и раскладывал бесконечный пасьянс, который никогда у него не выходил; карты были желтые, засаленные. Николай Николаевич появился в дверях – глаза сияющие; чуть конфузясь, протянул блюдо поднявшейся навстречу Анне Петровне:
– Вот. Благодарность.
Анна Петровна взяла блюдо из его исцарапанных рук, с присохшей на ногтях глиной, сердито поставила на стол. Одна вишня упала, покатилась по полу.
– Прекрасно. В доме нет ни хлеба, ни вишен. Нечего есть.
Начинались насмешки.
У Николая Николаевича глаза померкли.
– Люди дали, что могли.
Анна Петровна заговорила про юродство.
Он крикнул раздраженно:
– Мудрые имеют вид безумных.
– Еще бы не мудрец. Из профессоров живописи переседлал в печники.
Осип Николаевич быстро смешал ладонью карты на столе, отложил трубочку и, то и дело мокро прокашливаясь, стал визгливо ругать братца Николая Николаевича, который никогда ничего не понимал, Анну Петровну, которая всегда считала, что все понимает, а всего пуще стал ругать дураком и подлецом своего бывшего приятеля, казачьего полковника, который прежде приглашал его жить у себя, а с некоторых пор перестал.
Николай Николаевич махнул рукой, схватил блюдо со стола, бросился вон из комнаты. Наступил на упавшую вишенку, поскользнулся. Выругался. Громко хлопнул дверью.
В мастерской долго не мог отдышаться.
Утром поднялся чуть свет, позавтракал хлебом и вишнями, спрятал остаток ковриги в котомку и отправился пешком в Борз-ну: читать нищим Евангелие.
Человек дороже полотна
Если удавалось, он ехал к Толстому, в Москву или в Ясную. Толстой его поддерживал, разрешал сомнения.
Несколько раз Ге брал с собой Анну Петровну. На людях они тоже спорили. Лев Николаевич отметил в дневнике: «Что за необыкновенная вещь это раздражение – потребность противоречить жене». Через несколько дней снова: «Это тяжело и поучительно. Необыкновенно типично».
Думал Лев Николаевич, конечно, о своем. Он писал Николаю Николаевичу сыну: «Я был очень рад видеть Анну Петровну, но поразительно то военное положение, в котором она находится всегда относительно отца. Многое я узнал из того, что я знаю… Мужчина может понять, хотя сам не носил и не рожал, что носить и рожать и тяжело, и