— Это сколько же тебе лет было, когда вы… эээ… породнились?

— Наверное, пять. Или около того. Совершенно точно еще до школы, а меня туда в шесть лет отдали.

— Фигассе. И ты уже знала про фон Рихтхофена? Вундеркинд.

— Просто дочь своего отца. Папа собирал модели самолетов времен Первой мировой. Собственно, до сих пор собирает. Сейчас у него под это дело отдельный кабинет, витрины и стеллажи до потолка, а тогда мы жили в однокомнатной квартире, и папины самолетики были везде. То есть вообще везде, включая холодильник. Честно, ставил туда свежепокрашенные, чтобы не пылились. Мама вечно дразнила его, грозилась, что однажды спросонок сварит парочку на завтрак, а я маленькая была, шуток не понимала, очень боялась — вдруг правда сварит? Жалко же! Поэтому старалась проснуться раньше всех, проследить. Благо меня тогда укладывали на кухне, на топчане. Отличный сторожевой пост. Так любила эти ранние утра, особенно зимой: лежу в темноте с открытыми глазами, и папины самолетики летают под потолком — бджжжж! бджжжжжжж! Ну, то есть я себе представляла, как будто они летают. Но могла поклясться, что видела собственными глазами. До сих пор иногда кажется, так и было… И вот появляется мама. Она у нас раньше всех вставала, ей на работу к половине восьмого — шлеп-шлеп-шлеп босиком в ванную. Потом вода шумит долго-долго. Наконец тишина и снова — шлеп-шлеп-шлеп, мама уже на кухне. Плита — пффффффф! — и все вокруг озаряется голубым газовым сиянием. Снова вода, на этот раз коротко — бдззззынь! Турка — звяк! И наконец мой звездный час: лязгает дверца холодильника, и я говорю басом из-под одеяла: «Мама, не ешь самолетик!» А она: «Ой! Не буду, не буду!» — как будто страшно испугалась. И значит, можно выскочить и обнять ее покрепче, чтобы не боялась… Причем, знаешь, в те дни, когда самолетиков в холодильнике не было, я спала как убитая, ничего не слышала, даже как мама меня целовала перед уходом. И папа потом добудиться не мог, кричал в самое ухо: «Фааааиииинааааа!» — соседи, которые за стенкой, говорили, что вскакивают под эту «Фаину», как миленькие, лучше всякого будильника, а я только одеяло на голову натягивала. И вечно мы с папой опаздывали: я — в садик, он — на работу. Но по дороге все равно были сказки. Про летчиков, конечно. То есть исключительно про асов Первой мировой.

— Сказки? Типа — «Жил-был летчик, звали его фон Рихтхофен»?

— Именно так. Слово в слово. И не только фон Рихтхофен. Куча народу. Я их до сих пор помню, как родных. Макс Иммельман, самый первый немецкий ас, на «Фоккере», американец Эдди Рикенбакер и итальянец Франческо Баракка, оба на «Ньюпортах», француз Ролан Гарро на самолете с удивительным именем «Моран Парасоль»… Да о ком только папа не рассказывал! Но фон Рихтхофен был моим любимчиком. У него же, понимаешь, красный самолет! И «воздушный цирк». И вообще.

— Погоди. Что за «воздушный цирк»?

— А ты не знаешь? Так стали называть его эскадрилью после того, как все вслед за командиром раскрасили свои самолеты в красный. Но в папиных сказках это, понятно, был самый настоящий цирк. Фон Рихтхофен кувыркался, показывал фокусы, глотал огонь, ну и еще между делом побеждал разных врагов. Но это как раз было не очень важно. А вот что он возил с собой тигра…

— Тигра? В триплане?!

— А почему нет? На то и сказка.

— Ты меня совсем запутала.

— Тем лучше. Теперь ты хоть немного понимаешь, что творилось в моей бедной голове, когда я решила, что мне позарез нужен старший брат. И Манфред фон Рихтхофен — идеальный кандидат на эту роль. Лучше быть не может… Ух ты, уже мороженое на улице продают! Вот это, с ромашками на обертке, я вчера в супермаркете покупала. Пломбир в стаканчике, отличный, почти такой, как в детстве.

На какое-то время Фань умолкает, умиротворенно вгрызаясь в вафельный стаканчик.

— Штука в том, что вдруг наступило долгое-долгое лето, — наконец говорит она.

— Строго говоря, еще не наступило. Май только начался.

— Да не сейчас. Тогда. Давно. Папа рассказывал мне сказки про летчиков-асов, а потом наступило лето. И меня отправили к бабушке в Ильичевск. Ты, наверное, и не знаешь, где это. Почти никто не знает. Маленький городок под Одессой, «город-спутник», так это называется. Ух как мне там не понравилось!

— Почему? Там же, наверное, море?

— Ну, на море-то было здорово, это да. Но мы туда редко ходили. Бабушка, знаешь, очень уж беспокоилась. Что мне напечет голову, я обгорю, простужусь, утону, завяжу неподобающие знакомства, подцеплю какую-нибудь заразу, наемся немытых фруктов и… И еще раз утону. Чтобы уж наверняка. Все взрослые, конечно, тревожатся за детей, но бабушка здорово перегибала палку. Еще по дороге к пляжу начинала охать, хвататься за сердце и перечислять опасности, подстерегающие нас на берегу. Уверена, она нарочно все время придумывала себе какие-то дела, лишь бы на море пореже ходить. То у нее стирка, то уборка, то на базар надо, а обед, конечно, еще не готов, на море завтра пойдем или послезавтра, ну в воскресенье-то точно… Так что я большую часть времени болталась в пыльном дворе, по десятому разу перечитывала взятые с собой книжки, страшно скучала и хотела домой. Чтобы мама по утрам обнимала, а папа рассказывал сказки. И в садике у меня были друзья, а тут — только какие-то противные мальчишки. Никогда не брали меня играть, еще и дразнились по-всякому. И я стала думать: вот бы у меня был старший брат. Такой, например, как фон Рихтхофен. Прилетел бы на красном самолете и всем показал! А потом отвез бы меня домой к папе с мамой. А еще лучше — в какой-нибудь волшебный город, вот было бы здорово, домой-то я всегда успею… Что в детстве особенно прекрасно — желаемое даже не приходится выдавать за действительное. Оно немедленно становится действительным — само! Вернее, начинает таковым казаться. Но когда не видишь разницы, ее как бы и нет.

Фань вздыхает, в последний раз облизывает перепачканные мороженым пальцы и оглядывается в поисках урны — выбросить обертку.

— К тому времени, как за мной приехали родители, мы с братом уже жили в маленьком домике, на краю самого прекрасного города в мире, — говорит она. — Все дома там были с садами и резными башенками на крышах, никаких одинаковых пятиэтажек. На деревьях цвели розы, по улицам ходили ослики и жирафы, вместо голубей у булочных топтались павлины, а тигр, конечно, был только один — у нас. На центральной площади играла музыка и крутились карусели. И кататься на них было можно сколько захочешь, а не пять минут. И еще покупать мороженое. Каждый день, утром и вечером. Всегда!

Фань мечтательно улыбается.

— Мы с братом, ясное дело, жили там вдвоем. Потому что родители куда-то уехали. Например, в Африку. Очень надолго. Они, предположим, храбрые ученые-путешественники, а Африка — она же очень большая. Пока все там хорошенько исследуешь, сто лет пройдет… Вот удивительная штука, да? Мне, как я сейчас, задним числом, понимаю, чертовски повезло с родителями, мы всегда хорошо ладили, я их очень люблю, а в детстве вообще боготворила. И в то лето у бабушки скучала по ним так, что плакала чуть ли не каждую ночь. Но понимала, что в нашей с братом жизни им нет места. То есть фон Рихтхофен, конечно, мой брат, но совершенно точно не их сын. Взрослый человек, боевой летчик-ас не может быть сыном моих родителей. Такой ни за что не станет слушаться папу, он сам командовать привык. Или вот, к примеру, возвращается он домой, победив сто врагов, а мама ему: «Где тебя черти носили? Мой руки и за стол», — глупо получится. И чтобы избежать недоразумений, лучше сразу представить, как будто родители уехали в Африку. И никаких проблем. Давай, что ли, покурим, а?