Большинство европейцев были напуганы переворотом, осуществленным вдовствующей императрицей. Они сочувствовали молодому императору, который надеялся перестроить свою империю по западному образцу, подобно Петру Великому или японскому императору Мэйдзи. Русский посланник, наоборот, радовался неудаче «ребячески затеянной Богдыханом попытки освободиться от опеки вдовствующей императрицы». По мнению Павлова, если бы император преуспел, Срединное царство оказалось бы во власти прогрессивных чиновников, гораздо более сочувствующих Англии и Японии, чем России. Павлов, наверное, согласился бы с одним из ведущих экспертов по Китаю в царской армии, полковником Генерального штаба Дмитрием Путятой, который незадолго до этого писал: «Китай, предоставленный самому себе, никогда не сделается опасным для России соседом, но Китай под опекой иностранных агентов, назойливо предлагающих ему вооружение, инструкторов и стратегические планы, удовлетворяющие политическим комбинациям Запада, — такой Китай заставляет нас быть бдительными».

Одним из явных признаков враждебности реформаторов в отношении Петербурга было изгнание в августе из Цзунлиямынь Ли Хунчжана, который, как сокрушался Павлов, «являлся единственным китайским сановником… всегда готовым, по мере фактической возможности, деятельно принимать нашу сторону и всячески содействовать своим авторитетом скорому удовлетворительному решению Китайским правительством интересующих нас вопросов». Теперь, когда император Цзайтянь больше не стоял на пути, дипломат ожидал, что его страна вновь обретет тот престиж, которым она до тех пор пользовалась в Пекине.

Тем не менее реставрация Цыси не вернула России благосклонность Цинов. Когда новый посланник, Михаил Гире, наконец-то приехал в китайскую столицу в начале 1899 г., он обнаружил, что позиция Цзунлиямыня становится все жестче. Это отражалось в настроении новых советников императрицы, например, ее фаворита, маньчжурского генерала Жунлу, которые придерживались крайне изоляционистских взглядов- Русским казалось, что единственные иностранцы, которым еще были рады в Пекине, — это японцы. В воцарившейся атмосфере ксенофобии достижения азиатского соседа вызывали большое уважение. Гирса особенно встревожила весть о секретной делегации китайских чиновников с письмом от Цыси японскому императору, а также слухи о японских инструкторах в китайской армии. К декабрю 1899 г. новый посланник начал подозревать, что между Пекином и Токио существует тайный союз. Что же касается Ли Хунчжана, осенью 1898 г. вдовствующая императрица отправила стареющего мандарина подальше от столицы с поручением измерить уровень воды в Желтой реке, а в следующем году — еще дальше, назначив наместником в Кантоне.

* * *

Год Собаки оказался несчастливым и за пределами Пекина. Большая часть Китая была охвачена волнениями: в Чжэцзяни случился неурожай, и открытые беспорядки начались в районе Кантона, а также в Хубэе и Сычуани. В деревнях к югу от столицы крестьянам, должно быть, казалось, что боги разгневаны. Обильные летние дожди вызвали повышение уровня воды в Желтой реке, так что в июле снесло плотины и затопило большую часть северной равнины Шаньдуна, в результате чего более миллиона фермеров были вынуждены покинуть свои дома. А юг провинции тогда же охватила жестокая засуха. Как будто этих природных потрясений было недостаточно, на жителей Шаньдуна обрушились еще и бедствия, сотворенные людьми. Недавняя война с Японией легла на экономику тяжелым финансовым бременем, вызвав рост налогов, инфляцию и широкомасштабные сокращения армии. В итоге большое количество недовольных отставных солдат прибавилось к легионам обеспокоенных фермеров, изгнанных из своих домов наводнениями и неурожаями. Это была взрывоопасная смесь.

Для Китая было обычным делом, что трудности, чем бы они ни были вызваны — стихией или плохим управлением, приводили к восстанию против династии. Особенно подвержен беспорядкам был Шаньдун. Только за последний век в этой провинции произошло несколько крупных восстаний, включая мятеж, поднятый сектой Белого лотоса, ожидающей прихода новой эры, в начале XIX в. За ним последовали восстание «Восьми Триграмм» и каких-то пятьдесят лет спустя — Няньцзюньское восстание. Во всех этих бунтах неизменно участвовали обедневшие крестьяне совместно с бандитами и другими отбросами общества под лозунгом «Да здравствуют Мины, долой Цинов».

В 1898 г. в Шаньдуне появилась новая угроза для существующего порядка, связанная с движением Ихэцюань (Ихэтуань). Это название переводилось по-разному: «Кулаки во имя справедливости и согласия» или «Объединение боксеров во имя справедливости». Оно происходило от системы упражнений, включающих крайне ритуализированные движения рук и ног, контролируемое дыхание и медитацию, похожие на «Тайцзицюань», что безобидно практикуется миллионами китайцев в XXI в..[146] Помимо своей эзотерической гимнастики боксеры, как их стали называть на Западе, также практиковали шаманистские массовые путешествия в мир духов, ритуалы неуязвимости и аскетический образ жизни. При этом, хотя боксеры объединили многие элементы традиционного народного восстания, у них появилось одно важное нововведение. В отличие от своих предшественников, восстававших против династий, новое движение провозгласило новый боевой клич: «Да здравствуют Цины, долой иностранцев».

У патриотичных жителей провинции Шаньдун, которая дала Китаю двух великих мудрецов, Конфуция и Менцзы, было много причин для недовольства большеносыми варварами. Германия и Англия только что захватили арендные держания в Кяо-Чао и Вейхайвэе, которые глубокими шрамами врезались в береговую линию полуострова. Оставшуюся часть провинции наводнили заграничные товары, такие как хлопчатобумажная ткань промышленного производства, что разоряло крестьян, занятых кустарными промыслами. Многие лодочники на Большом канале остались без работы с появлением пароходных линий. Но самым навязчивым европейским импортом была воинствующая и непримиримая вера миссионеров.

Традиционно в Китае уживались различные конфессии, начиная от конфуцианства, даосизма и буддизма и заканчивая огромным количеством неофициальных крестьянских верований. Китайцы часто использовали элементы из всех этих религий в своей каждодневной жизни, и власти относились к этому терпимо до тех пор, пока под сомнение не ставилась династия. Христианство вызывало столько возражений именно потому, что настоятельно требовало от своих последователей отказаться от любых других форм духовной жизни. «Предрассудки» — такие как культ предков и идолопоклонство, праздники в честь местных божеств — осуждались священниками-чужаками как несовместимые с их доктриной. Отказ новообращенных китайцев участвовать в этих традиционных ритуалах вызывал недовольство и подозрение соседей. Подливали масла в огонь и привилегии, которыми западное духовенство награждало тех, кто соглашался принять крещение, — продовольствие или помощь в разрешении судебных споров. Деревенские жители, с одной стороны, презирали этих «рисовых христиан», а с другой — завидовали им, тогда как чиновникам начинало казаться, что миссионеры не только лезут не в свои дела, но и ниспровергают устои. Один русский китаевед того времени заметил, что мало-помалу китайцы убедились в том, что уважаемый человек не может быть христианином.