«Ошпарило!»

Карикатура в «Новом времени» (1900) — типичный пример русского злорадства по поводу бедствий иностранцев в Пекине во время Боксерского восстания.

Гире тоже обеспокоился. Когда боксеры подожгли деревенскую православную церковь и стали угрожать почтенной духовной миссии к северо-востоку от Запретного города, он понял, что ярость ксенофобов распространяется и на его соотечественников. Смирившись, он 27 мая написал Муравьеву: «…роль посланников кончена в Пекине, и дело должно уже перейти в руки адмиралов. Только быстрый приход сильного отряда может спасти иностранцев в Пекине». Двумя днями позже Дмитрий Покотилов, управляющий местным филиалом Русско-китайского банка, телеграфировал, что русское посольство осаждено. Какое-то время эта депеша оставалась последним сообщением из Пекина, полученным в Петербурге. Через несколько часов единственная оставшаяся телеграфная линия, связывающая город с внешним миром, была отрезана.

* * *

События в Китае не вызвали особого возмущения в русской прессе. Князь Мещерский насмехался над европейцами, попавшими в эту историю в Китае после многих лет осуждения Срединного царства за тысячелетнюю апатию. Газеты не испытывали никакого сочувствия к иностранцам, на которых обрушился гнев боксеров. Сотрудник «Нового времени» Sore часто подшучивал над их затруднениями в своих карикатурах, а один из журналистов газеты утверждал: «А если взглянуть внутрь этой страны, на то, что там совершалось иезуитами, всякими просветителями и торговцами, то станет понятно, почему китайцы сплотились и взялись за оружие… Европа расплачивается в Китае за свои грехи». Жадность «капиталистических держав» была любимой темой как консерваторов, так и либералов. Один из ведущих сотрудников редакции Влас Дорошевич развивал эту тему в полемической статье в прогрессивной ежедневной газете «Россия». Описывая поездку в Китай, он цитировал знакомого, который говорил ему: «А знаете ли вы, что в колониальных войсках существует “охота на китайцев”… Охота на людей — в колониях явление более частое, чем охота на тигров…» Дорошевич осуждал «целые армии миссионеров», чьи проповеди приносили больше вреда, чем пользы, и разрушали жизни людей. Он сурово критиковал и торговцев опиумом, купцов и владельцев фабрик: «Каждое отребье лондонских или парижских мостовых желает жить и живет на Востоке с блеском, с роскошью!» Дорошевич с негодованием заключал:

С точки зрения редакции, недовольство китайцев было полностью оправдано. Как и буры, которые сражались с британцами в Трансваале, боксеры считались патриотами, боровшимися за свою свободу против эксплуататорских колониальных держав. Журналист Александр Амфитеатров сравнивал восстание боксеров с Отечественной войной 1812 г.: «Но то, что происходит теперь, весьма похоже на народную войну. Огромное значение народных войн не нам, русским, отрицать». Когда царские войска присоединились к другим державам для спасения посольств, еще один наблюдатель напомнил своим читателям, кто являлся настоящим врагом России: «…ведь не китайцы — наши враги, а лишь те, кто старается нас поссорить с соседями».

Эти настроения разделяли многие царские чиновники высшего ранга. Даже сам Николай никогда не осуждал китайцев. Хотя император и беспокоился о судьбе своего посланника в Пекине, он обвинял католических миссионеров, а не боксеров в том, что они являются «корнем всего зла». «Они, вместе с коммерческими притеснениями, всего более способствовали возбуждению ненависти китайцев к европейцам… Каким-нибудь способом следовало бы упомянуть об этом с целью ограничить бесстыдное эксплуатирование массы народа в Китае святым именем Христа».

Как и следовало предполагать, Сергей Витте возражал против суровых мер в отношении боксеров. По его мнению, оккупация Россией Ляодунского полуострова способствовала возмущению китайцев против иностранцев. Как рассуждал министр финансов, единственная возможность для Петербурга защитить свои интересы состояла в том, чтобы воздержаться от дальнейшей агрессии на Тихом океане. Наилучшая линия поведения — поддерживать династию Цин и сдерживать европейцев. Кроме того, монархия просто не могла пойти на риск еще одной авантюры на Востоке. Напоминая царю о потрясениях, которые охватывали Россию после военных кампаний второй половины XIX в., Витте настаивал: «…для общего положения дел внутри России существенно важно избегать всего, могущего вызвать внешние осложнения».

В противоречии со своей позицией трехлетней давности, когда он выступал за взятие Порт-Артура, министр иностранных дел теперь тоже стал сторонником мягкой линии на Дальнем Востоке. Когда назрел кризис, Муравьев посвятил все силы сохранению особых отношений своего правительства с Пекином. В его заявлениях постоянно повторялись упоминания о столярней истории мирных отношений между двумя автократиями. Как и Витте, граф Муравьев противился военной интервенции столь долго, сколь это было возможно. Когда в начале июня граф исчерпал возражения против отправки войск в регион, он настаивал на таком способе вмешательства, который не испортил бы отношений с Китаем в будущем: «Поддерживая… в течение двух столетий дружественные мирные сношения с своим соседом, Россия… по прекращении смут [должна] обеспечить себе скорейшее восстановление добрых соседственных отношений с Поднебесною империей».

И все же Муравьев не избежал критики за свой промах в Китае. Витте не забыл, как он обманным путем заставил царя захватить Порт-Артур и Далянь. Хотя министр финансов и поддерживал его нынешнюю позицию, он не преминул воспользоваться случаем и припомнил своему коллеге последствия его прошлого проступка. Но самый жестокий удар он получил от императора. Муравьев всегда гордился своей способностью сохранять доверие и хорошее отношение царя, а Николай, как правило, поддерживал общее направление его политики в Китае. Но когда боксеры стали осаждать посольства в Пекине, Николай обвинил графа в том, что он недооценил серьезность ситуации. Особенно он был недоволен тем, что Муравьев не приказал сотрудникам миссии эвакуироваться из столицы раньше, пока еще было время. Когда министр иностранных дел неожиданно умер в ночь на 8 июня 1900 г. после горячего спора с Витте по китайскому вопросу, многие решили, что его кончина каким-то образом связана с событиями на Тихом океане.

Преемник Муравьева, граф Владимир Николаевич Ламздорф, не внес существенных изменений в подход к дальневосточному кризису. Если Муравьев являлся образчиком придворного, то Ламздорф был чиновником до мозга костей. В отличие от многих предшественников на этом посту, Владимир Николаевич никогда не служил за границей. Более того, создавалось впечатление, что Ламздорф вообще не покидал здание министерства на Дворцовой площади, где у него были и кабинет, и квартира. «Странного вида», «очень бледный» и «пахнущий изысканными духами» — про графа сплетничали, что он имеет пристрастие к красивым молодым юношам из хороших семей, которых недавно приняли на службу в канцелярию. Более вероятно, что у него просто не было никакой частной жизни. Новый министр иностранных дел жил исключительно ради своей карьеры на императорской государственной службе. Кредо Владимира Николаевича, как он изложил его в своем дневнике, было простым: «…ничего не прошу, желая лишь придерживаться того, что будет признано наиболее полезным в интересах службы… Не мое дело судить, могу ли я вообще быть полезен, а также где именно и в каком качестве; пусть мне скажут обо всем этом, и я последую указаниям с чувством признательности и наилучшей доброй воли».