на донью Эулалию. Враждебность между ними едва не вспарывает воздух.

– Без твоей бабушки это уже не то, – оставляя меня, говорит мама.

Я нахожу место между Изабель и доньей Сельмой, которая играет с группой на треугольнике. Невозможно не заметить, что мы исчезаем один за другим. Нет уже бабушки на ее старом месте, где она выпила бы слишком много квентао. Нет доньи Клары, тыкающей сеу Флориано своей тростью, чтобы заставить его пригласить ее на танец. В этом году он тоже не потрудился прийти, потеряв свой киоск. Так много соседей отсутствуют, изгнанные из-за «Сделок-Сделок» или горя.

Нет, без бабушки это уже не то. Без мамы – тоже.

Я ухожу.

Я почти дохожу до дома, когда замечаю Педро, переставляющего витрину в «Сахаре». На талии у него повязан белый фартук, рукава черной фланелевой рубашки закатаны до локтей. Руки покрыты налетом пшеничной муки, как будто он был занят на кухне.

Он выставляет на витрину поднос с соньос[80] – круглыми, нежными пончиками размером с кулак, посыпанными сахарной пудрой. Педро замечает, что я смотрю с тротуара, и скрещивает руки на груди. Когда мы были маленькими, мы обычно высовывали языки и корчили друг другу рожи через стекло. Теперь он делает мне знак встретиться с ним в переулке, и моя грудь наполняется бабочками.

Я жду всего минуту, и Педро вместе со мной ускользает в тень.

– Попробуй-ка, – говорит он взволнованно. На щеке у него красуется пятно от масла.

Я вгрызаюсь в соньос, который он принес для меня. Начинка внутри еще теплая. Такая идеально сладкая и терпкая. На вкус – как пирожное. Как мечта.

– Это потрясающе! Что это? Маракуйя?! – спрашиваю я сладкими от сахара губами.

– Правильно! Вдохновение пришло ко мне во сне, – с улыбкой шутит он. – Я же говорил, что сделаю тебя сладко- ежкой.

Его улыбка заразительна. Я давно не видела, чтобы он так радовался выпечке. Должно быть, что-то изменилось с тех пор, как мы в последний раз говорили о «Сахаре».

Я собираюсь возразить насчет того, что я становлюсь сладкоежкой, и тут мы слышим, как сеу Ромарио зовет Педро. Судя по тону, он собрался отвесить внуку подзатыльник.

У меня кровь стынет в жилах, и веселая улыбка на лице Педро тут же исчезает. Он прикладывает палец к губам, давая мне знак молчать, и уходит.

– Да, шеф? – доносятся до меня его слова.

Я прислушиваюсь с колотящимся сердцем.

– Ты изменил мой рецепт соньос? – кричит сеу Ромарио. – Подожди, пока я умру, прежде чем что-то менять на моей кухне!

– Пожалуйста, шеф, не говорите так, – покорно просит Педро.

– ЧТО ТЫ СДЕЛАЛ С МОИМ РЕЦЕПТОМ?!

– Я… я сменил начинку…

– ЭТО – НЕУВАЖЕНИЕ!..

– Я не проявляю неуважения! – кричит в ответ Педро, заставляя сеу Ромарио замолчать. Впервые я слышу, как Педро повысил голос на дедушку. – Я просто пытался предложить нашим клиентам что-то, чего еще нет в «Сделках-Сделках».

– Не смей ничего менять в «Сахаре» без моего разрешения, ты меня слышишь? – Сеу Ромарио говорит тихо, но его голос дрожит от сильного гнева. Это страшнее, чем когда он кричит. – Думаешь, я не знаю, что ты умираешь от желания снова уехать? Я знаю, что ты не любишь «Сахар». Почему бы тебе не вернуться к своему никчемному папаше?

Со своего места в переулке я вижу, как убегает Педро.

Я жду, пока дверь «Сахара» захлопнется, и выхожу из своего укрытия. Педро отстегивает свой велосипед. Он поднимает глаза, на его лице написано страдание, как будто он борется со слезами. Он так удивлен, увидев меня, как будто забыл, что я все это время пряталась рядом с «Сахаром».

– Ты… все слышала? – Он явно смущен.

– Педро, мне так жаль. – Я делаю шаг ближе. – Не слушай его. Он не это имел в виду. Он просто злится.

– Хочешь, сбежим вместе? – предлагает он с грустной улыбкой. – Забудем пекарни, вражду, всех и вся?

– Педро…

Я знаю, что он не всерьез, но все равно смотрю на «Соль» и думаю о маме, которая сидит сейчас внутри, такая одинокая.

– Да знаю я, знаю. – Он сухо усмехается. – Ну а как насчет того, чтобы сбежать на несколько часов?

Я запрыгиваю за ним на велосипед, и он трогается с места, быстро крутя педали. Ветер дует нам навстречу, как будто мы действительно убегаем от нашей жизни. Он останавливается только тогда, когда мы добираемся до пляжа. Cоль в воздухе такая густая, что я чувствую ее привкус. Он приковывает велосипед цепью к киоску с кокосовой водой, и, купив два охлажденных кокоса, мы садимся на песок, наблюдая, как ночь опускается над Атлантикой.

Не знаю, как долго мы сидим в тишине, касаясь друг друга плечами, потягивая кокосовую воду и глядя на волны, набегающие на песок. Наконец в небе начинают мерцать первые звезды.

В этот момент Педро достает из кармана телефон и наклоняется, чтобы что-то мне показать. Его голова касается моей, и волосы щекочут мне лоб, посылая по шее мурашки.

Загружается веб-сайт ресторана, появляется фотография мужчины на кухне, который всеми командует. Он смахивает на пирата: с проколотыми ушами, татуировками на руках, в солнцезащитных очках, точно таких же, как у Педро. Точь-в-точь как у Педро.

– Это мой отец, – говорит Педро. – И его ресторан.

– Твой отец?

Он совсем не тот человек, замужем за которым я могла бы представить донью Эулалию. Я имею в виду, она всегда такая напряженная и вечно хмурится. А этот мужчина кажется непринужденным, как будто предпочитает скрутить волосы в неаккуратный пучок, а не тратить время на их расчесывание.

Педро смотрит на меня.

– Вот куда я ездил.

Я замечаю адрес ресторана.

– Куритиба?[81] Ты проделал весь этот путь на юг? – Я не могу сдержать своего удивления.

– Когда я рассказал деду о Гастрономическом обществе и о том, что хочу поступить в кулинарную школу, я поставил ему ультиматум, – говорит он. – Попросил у него разрешения начать выпекать по моим рецептам в «Сахаре». И раз он считает, что я недостаточно хорош, что ж, я сказал, что, по-моему, больше не могу оставаться дома. – Он смеется над собой, и это разбивает мое сердце на миллион кусочков. – Я действительно думал, что он прислушается ко мне.

– Педро, мне так жаль.

Он улыбается, как будто пытается убедить меня, что с ним все в порядке, но я вижу, что он грустит. Сколько боли он пытается скрыть за каждой ухмылкой!

– Мой отец уехал, когда я был маленький, и мои мама и дедушка говорили о нем как о