– Из реквизита драмкружка. Наполеоновский!

– Спрячьте его подальше, за-ради бога! Беды с ним не оберешься.

Горбатенькая потушила лампу. Темнота Тишина Громко тикали ходики. Завыла собака на улице. И выла так истошно, выматывающе и долго, что не было сил терпеть. Опять настала тишина, только стучали ходики, будто отсчитывая последние мгновения жизни. И никто не знал, в глухую ночь или под утро деревня наполнилась ревом моторов, чужими страшными голосами, топотом, лязгом.

Дверь распахнулась, ударил свет электрического фонарика. Световой кружок забегал по лицам. Люди жмурились, закрывались рукой. Бортом ватника, ветошкой, иные вперяли в зашельца полные ужаса глаза.

Анна Тимофеевна, будто в сонном беспамятстве, навалилась на дочь, закрыла ее собой. Ксения Герасимовна сжимала в руке наполеоновский пистолет. Настя капризно куксилась и терла глаза кулаками.

Немец продолжал водить фонариком, не пропуская никого в избе. Он видел ужас, страх, притворство, растерянность, настороженное любопытство, смятение, но ничто не задевало очерствевшего сердца старого солдата. И тут лучик его фонаря упал на спящего. Да, в этом испуганном человеческом массиве один продолжал крепко спать – мальчик лет восьми. Солдат приблизил фонарик к его лицу. Не было никаких сомнений – он действительно спал, мерно и глубоко дыша, посреди этой грязной ночи. Что-то вызывающее было в этом спокойном, безмятежном сне.

Немец усилил свет фонарика и направил луч прямо в глаза мальчика. Тот сморщился, чихнул, открыл круглые блестящие глаза и, не жмурясь, поглядел прямо в свет фонаря и улыбнулся, то ли незнакомцу в зеленой ядовитой шинели, то ли еще не истаявшему в нем сновидению, то ли побудке, обещающей продолжение жизни.

И Ксения Герасимовна, цепенеющая рядом, одна поняла те странные слова, которые сказал на своем языке немолодой, с усталым лицом немецкий солдат:

– Ну и глаза у этого мальчишки! Ну и глаза!.. Какие же сны ему снятся, если он может так смотреть!..

Свет фонарика погас, скрипнули половицы, захлопнулась за солдатом дверь.

– Юр, Юр, что тебе снилось? – шепотом спросила учительница.

– А как мы раков решетом ловили… – зевнув, ответил мальчик…

С того утра стало Клушино не советской колхозной деревней, а оккупированной территорией. Всюду звучала немецкая речь, немецкие песни, немецкие марши. По улицам бегали солдаты в зеленых шинелях. Рычали немецкие грузовики. Тарахтели немецкие мотоциклы.

Во двор к Гагариным въехал небольшой грузовик, а в нем – тридцатилетний румяный верзила с фельдфебельскими погонами. Он вошел в дом, хозяйским взором окинул скромный крестьянский уют, сбросил на пол рюкзак, автомат, противогаз, швырнул на чистую крахмальную постель грязную зеленую шинелишку и произнес такой монолог, мешая немецкие и русские слова:

– Их бин фельдфебель Альберт Фозен, аус Мюнхен. Тут у вас ганц гут, карашо, кейне швейнерей. Их блейбе хир. Буду проживать. – Он сильно втянул воздух носом и аж задрожал под мундирчиком, почуяв запах печеного хлеба. – Эй, матка, давай брот, булька, хлиеб!

– Никст, пан, брот, – ответила по-немецки Анна Тимофеевна. – Откуда хлебу-то взяться? Твои камрады утресь заходили, весь брот, всю муку забрали.

Фельдфебель потыкал в свой нос.

– Врать, врать! Рус всегда врать! Хлиеб есть!..

– Нет, пан!.. Никст!.. Не веришь – сам поищи!..

Альберт выскочил наружу и позвал сидящего переводчика, прыщавого малого в немецких брюках и ватнике. Переводчик понимающе закивал головой, они вдвоем вошли в дом.

– Будет вам дурочку строить, – сказал толмач. – Вы немца обмануть можете, только не меня. Пекли вы хлеб, нешто я запаха не чувствую.

– А мы и не отказываемся. Пекли. Только забрали у нас все до крошки.

– Кто забрал? Укажите.

– Помилуй, пан! Нешто мы в них разбираемся? Все на кузнечиков похожи. Такие же оголодавшие товарищи, как вот этот. – Анна Тимофеевна кивнула на фельдфебеля Фозена.

Толмач посмотрел сумрачно.

– Помалкивай, целее будешь.

– Спасибо за добрый совет.

Тут фельдфебель что-то заорал, брызгая слюной от ярости, а руками показывая на дверь.

– Он говорит, чтобы вы катились отсюда к чертовой матери.

– Куда же мы пойдем из собственного дома?

Немец понял и без переводчика:

– Цум тейфель!.. Ин дрек!.. Ин бункер!.. Ин келлер!.. Ин шайсе!..

– Вон сколько мест, чего и выбрать!..

– Переселяйтесь в погреб, коли не хотите, чтобы вас вовсе со двора выгнали, – порекомендовал толмач.

Альберт продолжал выкрикивать какие-то раздраженные фразы.

– Он говорит: забудьте, что это ваш дом. Это его дом. Он будет здесь жить всегда. Он привезет сюда свою жену Амалию и деток. А вы будете служить им, и ваши дети будут служить, и ваши внуки.

И тут с печи, крепко напугав немца, спрыгнул в одних подштанниках занедуживший Алексей Иванович Гагарин.

– Ладно, заткни фонтан! Мы и сами тут не останемся. Нам вольного воздуха не хватает. Забирай, мать, барахло! – И, стянув с вешалки ворох старой одежды, он первым направился в огород…

…До позднего вечера трудились всей семьей Гагарины, приспосабливая под жилье холодный погреб. Копали землю, натаскивали дерну, утепляли, оборудовали печурку с трубой. А тем временем Альберт Фозен превращал их сарай в мастерскую для зарядки аккумуляторов…

Фельдфебель Альберт Фозен, зарядчик аккумуляторов во славу гитлеровского оружия, пошел в огород опорожнить поганое ведро и увидел, что несколько деревенских ребятишек копаются в сбросе свежей земли у бункера Гагариных, извлекая оттуда то обломок штыка, то старинного литья пулю, то разрубленную кирасу, то проржавевший ружейный ствол. Альберт, заинтересованный, подошел к ребятам.

– О, кульгельн!.. Эйне флинте!.. Дас ист ферботен!.. Запрещено!..

– Старое… От французов осталось, – пояснил Юра.

– Францозен? Варум францозен?..

– Наполеон через наше Клушино на Москву шел.

– Нах Москау?.. Мы тоже ходить нах Москау.

– Ага! Сперва «нах», а потом «цурюк»!

Ребята засмеялись.

– Мы не «цюрик»! – разозлился Альберт. – Нур дранг нах Остен!

– Дранг нах Остен, драп нах Вестей! – заорали ребята и кинулись врассыпную.

Альберт бросился за ними, но всю ватагу будто ветром сдуло. Остался лишь маленький Гагарин – Борька. В младенческом неведении он жевал черную корку и радостно смеялся, сам не зная чему. Альберт схватил его, поднял на воздух и повесил за шарфик на сук ракиты. Борька обронил корку и ужасно закричал. Теперь пришла очередь смеяться Альберту. Отсмеявшись вдосталь, он вернулся к своим аккумуляторам…

Анна Тимофеевна ведать не ведала, какая беда стряслась с ее меньшим, когда в землянку вбежал Юра.

– Мам, Борьку повесили!

Без памяти, простоволосая, Анна Тимофеевна бросилась во двор.

Борька уже не кричал, а хрипел, красный, полузадохнувшийся. Он висел высоко, матери было не дотянуться. И тогда крупная, крепкая в кости женщина от беспомощности стала жалко прыгать вокруг ракиты в тщетной надежде достать сына.

Рыжий Альберт видел все это и от души веселился.

– Мам, подсади меня, – попросил