поддержки тонуса. Следить за проведением курса лечения я поручил Павлу Сергеевичу Попову и, естественно, прислуге Насте. Мне показалось, что никто из окружения писателя, кроме этого господина, не сможет должным образом контролировать выполнение моих рекомендаций. Дал я наставления и служанке, от которой зависело многое. Именно на ней лежала главная забота о том, чтобы обеспечить больному надлежащий комфорт. Я объяснил ей, что в комнате, где находится ее хозяин, должен быть свежий, прохладный воздух. К телу больного, особенно к конечностям, надобно прикладывать примочки, на плечи и грудь – припарки. Больному следует давать как можно больше жидкости: чистую воду, мясной бульон, рисовый отвар.

Особенно меня обеспокоило то, каким воздухом приходилось дышать больному. Прохладный-то он был прохладный (дрова и уголь расходовали экономно, а зима выдалась суровая), но воздух был тяжелый, затхлый, с запахом гнили. Я выговорил служанке Насте и потребовал немедленно произвести тщательную уборку, вымыть пол, принести чистые простыни, потому что на таком белье, как сейчас, может лежать разве что бесприютный бомж. Я склонился над Булгаковом, и он ухватил мое запястье своей рукой с длинными интеллигентными пальцами. Я заверил его, что завтра утром вернусь сюда и все будет хорошо. В ответ он наградил меня долгим, странным взглядом. Как описать этот взгляд Булгакова? Быть может, то был сердитый взгляд ребенка, который больше не верил в слащавые сказки, а может, то был взгляд обреченного человека, перед которым вдруг забрезжила надежда: помоги, помоги мне отсрочить смертный приговор. Он схватил меня за руку, и я поразился: тело такое слабое, вялое, а пальцы, похожие на женские, сжимают мою кисть, словно тиски. Мака оказался сильным – я так и не мог высвободить руку. Но прошло несколько минут, его глаза закрылись, он начал засыпать и, лишь когда совсем уснул, он отпустил мою руку.

Вот так состоялась наша первая встреча. Я тогда не придал ей особо важного значения, а ведь она в корне изменила мою жизнь.

С момента, когда я оказался вовлечен в орбиту Булгакова, я, сам того не ведая, стал жертвой потусторонних сил. Как будто приливная волна океана захлестнула душу, а потом отхлынула; очертания берегов размылись – образовалась новая земля, карты которой у меня не было.

Чёрный снег

«Plaudit, amici, comeedia finita est

(Рукоплещите, друзья, комедия окончена – лат.)

Когда на следующий день я нанес визит пациенту, его состояние мало изменилось. Но ночью я наметил план лечения и теперь, при утреннем свете, имел возможность провести более тщательный осмотр. Его исхудавшее, некогда крепкое тело беспомощно распласталось на кровати. Еще во время вчерашнего посещения я отметил, что голова и лицо Булгакова поистине уникальны, теперь же еще больше убедился в этом. Это лицо не походило ни на одно из тех, что встречались мне прежде. Когда оно повернуто в профиль, видно, что лоб сильно выдается вперед. Большие серо-голубые глаза, чуть навыкат, но упрятанные под надбровными дугами лихорадочно поблескивали. Прямой, немного выдающийся вперед нос, отличался симметричностью ноздрей. Красавцем Булгаков не был, но все же природа наградила его незаурядной внешностью вкупе со щеголеватостью в одежде и манерах. В лучшие свои годы он, безусловно, производил впечатление истинного мужчины, от него исходило ощущение уверенности в себе, мужской силы. Поскольку фактически я не был знаком с историей болезни Булгакова, то предпринял попытку расспросить его о привычном образе жизни, питания. Это помогло бы наметить перспективу долгосрочного лечения. А мастер в нем, безусловно, нуждался.

Но получить необходимые сведения оказалось нелегко. Булгаков был ослаблен, часто забывался, порой его речь становилась бессвязной. Общался я с ним все тем же трудоемким методом: наклонялся к самому уху Булгакова и отчётливо спрашивал по интересующим меня вопросам, и выслушивал ответ, с трудом расшифровывая слова – настолько тихие и невнятные звуки слетали с губ больного. Дело продвигалось с большим трудом. Мы промучились так день или два. Но вот Булгаков стал говорить отчетливее, хотя понимать его по-прежнему было нелегко: он отвечал мне рассеянно и зачастую противоречил сам себе. Когда я расспрашивал Булгакова о прежних перенесенных болезнях и их обострениях, он иногда говорил ясно, четко, давая мне исчерпывающую информацию, и в таком темпе, что я едва успевал записывать. Несмотря на крайнюю слабость, его голос звучал резко, настойчиво, порой повышаясь до пронзительного крика. Но случалось, что он замыкался в себе, игнорировал мои вопросы, лежал и таращился на меня, словно не понимая, чего я от него добиваюсь. Подчас, отпуская в мой адрес нелестные эпитеты, он иногда начинал заикаться, с трудом подыскивая слова. А порой издавал какие-то нечленораздельные звуки – примерно так, как мог бы изъясняться младенец.

В первую неделю я навещал Булгакова дважды в день: утром в восемь, прежде чем отправиться на работу в больницу, и в пять вечера, сразу после обеда. Всякий раз я ставил перед собой одни и те же конкретные задачи: осмотреть пациента, узнать о его состоянии, собрать дополнительную информацию об истоках болезни и проверить, правильно ли выполняются мои рекомендации. Я почти никогда не заставал Булгакова одного, обычно в комнате толпились люди, зашедшие его проведать. Чаще всего здесь находились те, кого я застал у постели мэтра во время своего первого визита. Но появлялись и другие, не входившие в так называемый узкий круг булгаковских друзей. Среди посетителей я не видел ни одной женщины. Похоже, Булгакову нравилась чисто мужская компания. В течение месяца с небольшим, посещая дом Булгакова, из лиц женского пола я встречал только Настю, служанку мастера. Эта долговязая особа с пергаментно-желтой кожей была настолько неулыбчива, что я решил про себя: либо она неспособна к улыбке, либо дала зарок не улыбаться. Хотя со своими обязанностями она худо-бедно справлялась, хитрости ей было не занимать. Настя относилась к тому типу женщин, которые выполняют свои обязанности по минимуму, а вину за то, что осталось несделанным, сваливал на кого-нибудь другого. За все шесть месяцев болезни Булгакова его комната ни разу не была убрана как следовало, пол так и не дождался надлежащей чистоты, да и пища, подаваемая больному, оставляла желать лучшего.

Те, кто составлял ближайшее окружение писателя, образовали некую группу, и эта группа мало походила на обычную компанию единомышленников. Очень часто, когда я появлялся в комнате Булгакова, у меня возникало ощущение, что своим появлением я не только мешал этим людям, но нарушил какой-то тайный обряд или прервал заседание тайного общества. Я полностью отдавал себе отчет, насколько нелепы