свадебном вояже у сестры жены он восторженно написал: «В Лебедяни мне ужасно нравится; ведь – родные места: в 80-ти верстах Ефремов, а наша

Красивая Меча тут где-то близко впадает в Дон… Лебедянь живописнейший изо всех мною виданных городков; он расположен высоко, над обрывом; обрыв – над Доном; Дон – тихий; Лебедянь утопает в садах; город переходит в утопающую в зелени деревню, выходящую в поле; а – там-то, а – там-то!.. На десятки верст – ширь, ветер; и – заря, заря… я видел Петровск, Орел, Карачев, Ефремов, Спасск, Арзамас, Клин и сколько еще городишек! Но только Лебедянь – очаровательна».

Булгакову выделили светёлку с видом на берёзовую рощицу, – а была золотая осень! – и он не мог надышаться, такой чистый, прямо-таки волшебный воздух…

– Чем же вы лично занимались, попав в новую обстановку? – полюбопытствовал я.

– О, я сразу нашел себе развлечение! Много гулял. Мне нравилось знакомиться с людьми. Я почти что ежедневно совершал длительные прогулки, настоящие походы. Забредал в ближайшие деревни. Покупал у крестьян свежее молоко, по-особому, по-деревенски приготовленный творог, масло. Посиживал в местных столовых, даже пил домашнее вино, настоянное на малине и лесных ягодах. Отменное занятие, надо вам доложить.

Юноша на секунду умолк и широко улыбнулся, затем вдруг поспешно огляделся по сторонам, словно кто-то мог осудить его за улыбку, словно в ней было что-то недозволенное.

– Очень хорошо, Сергей! – откликнулся я. – Значит, там, на природе, здоровье отчима укреплялось не по дням, а по часам, если я вас правильно понял.

– Поначалу – да, – кивнул Сергей Шиловский. – Но вскоре его стал раздражать дневной свет, Потап стал избегать людей, общества. Как вы знаете, двери закрывались на замки, шторы наглухо задергивались и зажигались свечи. Думаю, причиной тому явились страшные головные боли, вновь одолевавшие его…

Сергей замолчал и засмотрелся куда-то мимо меня, в дальнюю даль

– …Потап пытался бороться с головной болью – хотя бы перетерпеть эту напасть. С самого утра он уходил из дому в близлежащую рощицу, уединялся и обдумывал очередной свой литературный или сценический проект. Закончив работу, он до получаса бродил рядом с домом, даже если погода не располагала к прогулкам.

– Несмотря на дикие мигрени, он подавлял этот дискомфорт и брался за сочинения пьес ли, сценариев для кино. Он был всеяден– как все гении… – Тут молодой человек понизил голос: – Кстати, он просто был убеждён: в прозе, пьесе или сценарии должна быть музыка…Вот так. Потап нарезал круги вокруг рощицы и либо что-то мурлыкал себе под нос, либо напевал мелодию во весь голос. В лебедянских просёлках сочинял будущие шедевры, представляете?

Я рассмеялся. Сергей Шиловский, однако, не разделял моего веселья. Он замолчал, словно стесняясь чего-то.

– Вероятно, вас беспокоили его бесконтрольные с вашей стороны прогулки? – предположил я.

– Да, порой случались неприятности, – подтвердил Сергей Шиловский. – Однажды, например, Потап встретил стадо коров и своим громким пением напугал их до смерти…Мда, а на следующее утро приехала машина отца и мы, как вы знаете, уехали из этого рая.

– Спасибо, Сергей, вы всё так хорошо объяснили, – поблагодарил я молодого человека. Первозданная тишина, великолепный воздух, полноводный Дон с песчаными отмелями. Овеянная седыми преданиями Тяпкина гора. Казенный мост с коваными перилами. Застроенные церквами, домами купцов улочки. Целебный эффект от подобного времяпрепровождения превзошел мои лучшие ожидания. Свершилось маленькое чудо.

– Теперь я понял, что там с Михаилом Афанасьевичем происходило на самом деле. Ваша информация поможет мне правильно выстроить курс лечения. Вам следует и впредь проявлять об отчиме ту особую заботу, к которой вы невольно стремились сейчас. Впрочем, не стоит забывать и о себе, – добавил я. – Вам нужно устраивать личную жизнь.

Сергей Шиловский посмотрел на меня. Его темные глаза искрились, он улыбался.

В Москву мы приехали поздним вечером… Дальше стремительно прогрессировала почечная болезнь, обострились другие хвори, которые свели творца в могилу.

* * *

… Во время первых визитов в сентябре 1939 года к больному у меня было мало возможностей изучить особенности его поведения в той мере, в какой мне было нужно. Булгаков лежал пластом и говорил мало. Он чувствовал себя очень слабым, на мои вопросы, заданные в письменном виде, отвечал скупо, односложно и то и дело просил пить, потягивая воду тонкими растрескавшимися губами. И это при том, что у меня не было достаточных условий для наблюдений, кое-какие проявления болезни удивляли своей необычностью, поскольку они были мне совершенно незнакомы. Я лишь наблюдал их, не подвергая глубокому осмыслению – так путник, долго шагающий под палящим солнцем, вдруг видит вдали на своём пути водоем. А когда подходит ближе – вода исчезает, она ведь была миражом, порождением отражённого сначала от земли, а затем в небе солнечного света.

Было что-то сверхъестественное в том, как менялось – прямо на глазах – лицо Булгакова. Однажды утром, переступив порог комнаты, я увидел это лицо одутловатым и бесформенным. Менее чем за полчаса (к тому времени, как я собрался уходить) черты лица вновь стали привычными, резко обозначились линии подбородка и надбровных дуг, ясно прорисовались губы и ноздри. Цвет глаз тоже обладал способностью меняться, причем, насколько я смог определить, это совсем не зависело от характера и степени освещенности маленькой комнаты-кабинета. В какой-то момент они могли быть мягкого серо-голубого цвета. А потом зрачки вдруг расширились, не оставляя места радужной оболочке, и глаза становились пронзительно синими. Без причины менялась частота и уровень наполнения пульса АД (артериальное давление) менялись каждый день, а то и каждый час – пульс внезапно начинало лихорадить. То же и с голосом: постоянно варьировалась громкость, тональность, высота и тембр. Все это никак не укладывалось в моем сознании, не вписывалось в привычные научные рамки.

До поры до времени я отложил неблагодарную работу – разгадывать не разгадываемое – и занялся практической задачей – как победить головные боли и лихорадку. Помозговав, я предписал продолжать ставить компрессы на голову и в разные места его тела четыре раза в день, а также порекомендовал обильное холодное питье – настой на травах. Кроме того, я назначил строгую диету, исключив из рациона больного целый ряд продуктов.

Появлялся я у Булгакова каждое утро и проводил у его постели не меньше часа, лично контролируя выполнение моих предписаний, поскольку не очень-то верил в добросовестность служанки Насти. Затем отправлялся на работу в клинику и возвращался к именитому пациенту во второй половине дня. За всё это время я лишь однажды застал Булгакова совершенно одного. Это было на четвертый или пятый день. Стоял ранний вечер. Я только