Нижняя часть лица птицы Алконост стянута чем-то белым, вот она и молчит. Впрочем, насчет белого Бахметьев не совсем уверен. Он просто не видит губ Яны, как бы ни напрягал зрение. А увидеть их необходимо, ведь за ними прячется все то, что он так любит, успел полюбить: серебряные колокольчики. Бахметьев жить не может без ее смеха, без ее голоса — он волнует и успокаивает одновременно. Они должны о многом поговорить. Вот только о чем? Обо всем на свете. Почему-то теперь Бахметьеву кажется, что он часами болтал с Яной, днями. И ничего лучше, ничего упоительнее этого быть не может. Они — друзья, они больше, чем друзья. Подтверждением тому — голос Яны, знакомый до последнего тихого звука. Тогда почему она молчит?.. Может быть, губам, скрытым за белой пеленой, нужно помочь?

Да. Их нужно спасти.

Шухшухшухшух.

Я не знаю, что это.

Это птица. Птичка. Мама. Я не хочу больше видеть ее.

Я не хочу этого видеть.

Это голос самого Бахметьева, странно, что он не понял с самого начала. Такое бывает, когда слышишь свой голос со стороны.

Обычно Яна сразу же откликалась на него, колокольчики звенели и звенели, — но теперь она молчит. Это неправильно. Несправедливо. Гибельно. Неизвестно для кого больше — Бахметьева или самой Яны. Наверное, и для нее тоже: глаза девушки теперь полны невыразимого ужаса. Сейчас все кончится, сейчас. Нужно только правильно выбрать место в этой белой пелене — и разорвать ее, разрезать. И губы, которые так нравятся Бахметьеву, окажутся на свободе.

Птица Алконост, я знаю, как тебя спасти.

Ну вот. Пелена больше не сопротивляется, хотя поначалу едва не опрокинула Бахметьева. Но он удержался и даже применил силу, и сделал все в точности так, как задумал. И пелена не белая. Красная. Карминно-красная. Любимый цвет Жени Бахметьева, хотя до сих пор он даже не подозревал об этом… Да нет, подозревал. Но теперь это не важно. Теперь, когда я спас тебя, мой Алконост. Моя птичка-красноголовка.

IF I SHOULD LOSE YOU. 3:23

2017 г. Октябрь

Валя

НАЧАЛО АУДИОЗАПИСИ

— Наш разговор будет записываться на пленку. Вы не возражаете, Анна Дмитриевна?

— В очередной раз нет, Ковешников. Не возражаю.

— Вы знаете, что вам вменяется в вину.

— Я рада, что девочка осталась жива.

— Вы не обязаны свидетельствовать против себя.

— Я обязана повесить всю вину на тех, кого уже нет в живых?

— Нет.

— Я не знаю, рада ли я, что девочка осталась жива. Как вы догадались, что у меня в этом деле есть свой интерес?

— Вы были слишком пристрастны, когда мы разговаривали о серийных убийствах. Но в вашем случае речь не шла о серийном убийстве, не так ли? Учитывая некоторые ваши запросы в архив МВД.

— Вы не меняетесь, Ковешников. Такой же дремучий идиот, как и два месяца назад.

— Я всего лишь эмоционально глух, а это — не одно и то же.

— Это и были серийные убийства, вы до сих пор этого не поняли? Одно убийство запустило серию. И вы знаете, чем это закончилось.

— Чем бы ни закончилось — совершившие то, первое убийство, избегнут наказания. За давностью лет.

— Я жалею, что девочка осталась жива.

— Ничего изменить невозможно.

— Моя сестра была изнасилована и зарыта в лесу молодыми подонками. Ее останки нашли только спустя год. После опознания мама умерла. Не выдержало сердце. Мое, наверное, тоже не выдержало бы. Будь я постарше. Но в семь лет не умирают от горя. Хотя многое помнят. Даже то, о чем хотелось бы забыть навсегда. Рассказать вам про этот год без Вали? И про последующие — без Вали, без мамы?

— Боюсь, это уведет нас далеко от темы беседы. Вы взяли девичью фамилию матери? Мустаева, не так ли?

— Не валяйте дурака, Ковешников. Вы же видели мой паспорт.

— На конверте, который приобщен к делу, значится фамилия вашего отца?

— В конверте, который приобщен к делу, когда-то лежало письмо, которое моя мать, Зоя Владимировна Мистергази, отправила моей сестре, Вале Мистергази, в летний лагерь. Это было последнее письмо.

— Каким образом конверт попал к вам?

— Проклятье.

— Наша беседа записывается.

— От этого вы не перестаете быть мудаком.

— Я просто ищу возможности вам помочь, Анна Дмитриевна. Как бы странно это ни звучало.

— Хорошо. Его передала мне моя подруга, Яна Вайнрух. Не так давно, около полугода тому назад.

— От кого получила его она?

— От своего клиента. Он называл себя Николаем Равлюком. Классический вариант диссоциативного расстройства идентичности.

— Наша беседа записывается.

— Раздвоение личности.

— Разве это не психиатрический случай? Насколько я знаю, ваша подруга была психоаналитиком. А это несколько разные специализации, нет?

— Моя подруга была блестящим психоаналитиком. И этот психиатрический случай заинтересовал ее чрезвычайно. Во-первых, он был связан с моей семьей… А Яна входила в ближний круг посвященных. И знала, что произошло с Валей. Во-вторых, кроме конверта Николай Равлюк принес письмо.

— Тоже адресованное Вале?

— Вы же знаете, что нет.

— Наша беседа записывается.

— Это было письмо некоей Ии Бахметьевой, адресованное Наби Гафуровичу Рахимову. Возможно, черновик письма. Черт. Вы же его читали, Ковешников.

— Что было в письме?

— Я бы назвала это исповедью. Ия и ее муж отдыхали под Питером в 1989 году. Дикий отдых с палаткой, как тогда было принято. И в лесу же они нашли потерявшего память мальчика лет семи. Мальчик был весь перепачкан землей и практически не говорил. Единственное, что оказалось при нем, — конверт от письма, адресованного Вале. Он лежал в заднем кармане шортов. Поскольку семья уже потеряла ребенка, а Ия больше не могла иметь детей, они забрали мальчика с собой. Уехали из Ленинграда в тот же день, поездом. В письме Ия просит Рахимова помочь ей с легализацией ребенка.

— Это было возможно?

— Это Узбекистан, Ковешников. Вы же читали письмо! Конец восьмидесятых, полная неразбериха в стране. Тогда возможно было все. За деньги, естественно.

— Рахимов мог помочь семье?

— В письме Ия называет Рахимова своим ангелом-хранителем. Думаю, помощь была оказана.