Тут же прибежали пехотинцы. Ох, молодцы ребята, наша славная пехота! Скольким летчикам они спасли жизнь! Мы только упали, а они уже тут. Вытащили нас. Положили. Хорошо, что самолет не взорвался. Пламя сбило, погасило во время падения, когда мы шумели по ветвям деревьев. Стрелок очухался раньше меня. Мне кожу срезало на лбу и задрало. Стрелок на меня смотрит и говорит испуганно: «Командир, у тебя мозги видны!» Вот дурило. И меня перепугал.

Пехотинцы отнесли меня в свой госпиталь. Перевязали. Сутки я спал. Выходили меня пехотинцы. А вскоре я вернулся в полк.

Хорошая война у летчиков! То у танкистов погостил, то у пехотинцев. Все тебе рады, все стараются угостить.

Не завидовали мы нашей пехоте, видели, как они поднимаются под огнем. Думали: не дай бог воевать в пехоте. Не завидовали и танкистам, видели, — как гонят наши «тридцатьчетверки» от прямых попаданий противотанковой артиллерии и думали: хорошо, что мы не танкисты. А они и пехота, и танкисты, видать, смотрели, как мы через их позиции к немцам мотаемся, какие битые-перебитые возвращаемся, как падаем, не дотянув даже до своих траншей, и тоже думали: хорошо, что мы не летчики…

Так что на войне везде хорошо было.

— Уже когда аэродромы наши перекочевали за Одер, цели нам не определяли. Началась свободная охота. Вылетаем звеном. Летим четверкой и цель себе ищем сами. Носимся вдоль дорог, магистралей. Там мы уже не боялись. Поднимались и повыше. «Мессершмитты» уже не появлялись.

Летим раз. Шоссейная дорога. Дорога на Штеттин. Справа железнодорожная станция. Наши машины к тому времени хорошими передатчиками укомплектовали. Я говорю командиру звена: «Юрченко, давай ударим по станции. Смотри, паровозы стоят под парами». А он мне: «Ты посмотри, что под нами творится». Под нами идет колонна. Как только мы ее настигли, немцы сразу врассыпную. С одной стороны вдоль шоссе — болото. С другой — поле и лес невдалеке. Когда они нас увидели, сразу побежали к тому лесу.

Нам развернуться — секундное дело. Развернулись — и пошли хлестать! Взяли мы тогда грех на душу. Это я точно знаю. Там внизу, в колонне, были не только военные. Беженцы тоже шли. Много. Солдаты-то те сразу к лесу побежали, они знали, где от бомбежки лучше спрятаться. А гражданские рядом с дорогой залегли. Многие в колонне остались.

Поругались мы тогда с Юрченко. Я ему потом, уже на аэродроме: «Ударили бы по станции…» Он ничего не ответил, отвернулся. А командир был он, ему решать, по какой цели работать.

Тот вылет был последним боевым.

Война шла жестокая. И они бомбили наши обозы с беженцами, и мы потом…

— А вечером в нашем полку был писатель Федор Панферов. Знаешь такого? Читал? А вот я с ним разговаривал, руку ему жал. Его роман «Бруски» я уже после войны прочитал. Панферова мы в полку принимали как дорогого гостя и большого человека. На другой день наш старшина рассказывает: «Ну, ребята! Мы пьем крепко, сами знаете… Но как он пьет!» — «Ну а как же он пьет?» — спрашиваем, а сами думаем: уж нашего-то старшину трудно этим делом удивить, он у нас во всей дивизии самый большой мастер по этой части. Никто его не мог перепить. За всю войну — никто. «А вот как, — говорит наш старшина, а сам вроде как немного расстроенный. — Меня перепил! Хор-роший писатель!»

— 7 мая вечером мы перелетели под Гдыню. Расположились на полевом аэродроме. Победу все еще отмечаем. И вдруг нам ставят боевую задачу: на косе Хель засели власовцы и остатки немецких частей, окопались, не сдаются. 9 мая надо нанести штурмовой удар по косе.

Ночь накануне вылета мы почти не спали. Победа ведь. Мы ее уже и отметили. А тут на тебе — боевой вылет. Бомбить этих недобитых гадов, окопавшихся на косе.

Утром чуть свет нас доставили на аэродром. Техники уже готовят машины к вылету. Мы, летчики, сидим ждем. Проходит час, другой. Командование наше приняло такое решение: послать вначале разведку. Комполка сказал: «Полетят двое. Самые опытные: Уполовников и Бурдуков». Между бомбами закрепили пачки листовок: мол, Германия капитулировала, сдавайтесь, сопротивление бессмысленно.

Уполовников и Бурдуков сходили на косу. Коса лесистая, длинная. Сбросили они бомбы и листовки. Вернулись. Спрашиваем их: Они говорят: «Отбомбили. Немцы постреливают. Но как-то вяло».

Нам приказ: «По машинам!»

Сидим в самолетах. Ждем сигнала на взлет. И вдруг бежит из штаба посыльный. Радостный. Кричит: «Отбой! Немцы сдаются!»

Мы вылезли из самолетов и пошли к столовой.

А вечером я так напился, как никогда в жизни не напивался. На ногах не стоял! И начало меня рвать. И так меня чистило, так всего корежило и выворачивало, что думал: все, умираю. А сам хоть и пьяный в стельку, а думаю: что ж я, дурак, делаю, ведь война кончилась, живой остался, надо радоваться, а я так напился… И так сильно рвало, что, кажется, все внутренности наружу выворачивало. Вот я стою где-то под соснами на четвереньках, победитель, дурья башка, хоть и пьяный в дым, а думаю: что ж я наделал, война ведь кончилась.

Видно, надо было так напиться. Хотя бы раз в жизни. У всех, даже у тех, кто и не особый-то любитель выпить, было в жизни такое. У меня это случилось 9 мая 1945 года.

— Когда я думаю о войне, я думаю о своих товарищах. Из них уже почти никого не осталось в живых. Из моей второй эскадрильи 189-го гвардейского ордена Суворова штурмового авиаполка 4-го штурмового корпуса остался я один.

Вспоминаю своих стрелков.

Стрелки в штурмовой авиации гибли чаще. Они почти не были защищены. Вспоминаю Гришу Рудого. Лихой был парень, отличный стрелок. Его крупнокалиберный пулемет так и работал, так и рокотал. Когда он вел огонь, я был спокоен: мессеров он ни за что не подпустит.

Однажды под одним польским городком мы бомбили железнодорожную станцию. Выстроились колесом, чтобы мессеры не подошли, и начали раскатывать немцев. Работали всей эскадрильей. И вдруг видим, от станции по шоссе покатил мотоцикл. Командир мне: «Романов! Догони!» А мне за ним гнаться — дело недолгое. Я срезал круг, зашел прямо на него, обдал снарядами. На вираже глянул: мотоцикл валяется. Вот и все, думаю. А стрелок кричит: «Лень, а он жив!» — «Ну ударь ты по нему». Зашел. А Гриша Рудой мне: «Не могу. Зайди покруче». Захожу. А я его уже тоже увидел: прячется за деревом. Вдоль шоссе огромные такие деревья стоят. Я дал очередь, так, для имитации атаки. И немец сразу перебежал за дерево. Проскочил я то дерево и пошел над полем с набором высоты. А Гриша, когда я наклонил крыло, ударил длинной очередью. Слышу, кричит: «Все, командир! Пошли!»

Вспоминаю, как мы спасали друг друга от немецких зениток. «Эрликоны» нас били на высоте 400–500 метров в момент, когда мы выходили из атаки. Вот тут они веселились! Тут они нас распекали! Как попадешь в их трассу… Если снизу заработал «Эрликон», по прямой не иди, маневрируй, вправо-влево машину кидай. Из зенитных орудий немцы били тоже довольно точно. Идешь на высоте 800 метров, снаряды рвутся точно на нашей высоте. Смотришь, разорвался снаряд справа. Ага. Я тогда самолет вправо, к разрыву, и подтягиваю. Все, следующий снаряд уже точно не мой. А молодые летчики, глядишь, пошли шарахаться от разрывов. Нервы не выдерживают, хладнокровия нет. А снизу немцы все видят. Если зенитчики опытные, они сразу отбивают этот самолет в сторону — и весь огонь по нему. Глядишь, повалили…