– Почему страх? – продолжил Паракумадж. – Да потому что вы цепляетесь за свои чувства, потому что вам нравится жить в иллюзорном мире. Вы – заложники видимости, вы – игрушки миражей. Всю свою страсть вы вкладываете во внешний облик вещей! Я вижу перед собой только пудру, макияж, шрамы от курсов омоложения, тщета и суета! Фривольность! Видимость! Вы посвящаете себя лишь услаждению собственных чувств и забываете о душе, о храме! Вы оторвались от своих источников, и вы боитесь! Крейц говорил: «Те, кто забывает о душе, обрекает себя на цикл страданий… » И что вы делаете? Вы забываете о собственной душе! А потом удивляетесь, что другие завладевают ею, что другие распоряжаются вашим добром, вашим внутренним храмом! И используете мыслехранителей, чтобы воспретить доступ туда! Мыслехранители – те же репейники и крапива, которые овладевают вашей покинутой обителью. Что запрещает хозяевам, вам самим, входить туда… Вы ищете способ предохраниться? Все очень просто: очистите собственный дом! А тем, что появляетесь два раза в неделю в храме, вы себя не спасете! Вам удастся лишь стать частью тех двуличных людей, которые за отсутствием души выставляют себя напоказ во время службы… Нет, решение ваших проблем лежит в вас самих. Докажите смирение, сострадание, и вам больше не понадобятся подобные встречи. Крейц дал нам пример, когда отказался…

– Богохульство!

Лающий голос раздался из глубины комнаты, с места, где стояли мыслехранители. Коготь страха вонзился в нижнюю часть живота Артуира, который вдруг вспомнил о жене.

Из группы вышел скаит и, пройдя вперед, остановился у фонтана, застыв перед первыми рядами гостей. Он сознательно провоцировал собравшихся.

– Что это с вами? Вернитесь к остальным! – рявкнул Жадахо д'Ибрак.

Скаит не ответил. Он театральным жестом откинул капюшон бурнуса на плечи. При виде этой головы с шершавой зеленоватой кожей многие из присутствующих вскрикнули от ужаса, а Артуир Буманил чуть не напустил в облеган. Этот скаит был не мыслехранителем, а Паминксом, коннетаблем Сиракузы, чьи желтые глаза сверкали как злокозненные звезды.

– Я всегда знал, что вы лишены чести, но не настолько, чтобы предательским путем проникать в мой дом! – презрительно процедил Тист д'Арголон. – Вас сюда не приглашали!

Артуир восхищался спокойствием придворного, но сам буквально растворился в страхе. Видите, куда ведут мечты о величии, господин Буманил!.. Почему, почему же он не послушал свою жену? Он превратился в бесформенный дрожащий кусок плоти, скорчившийся в кресле.

Глаза Паминкса остановились на эстраде, где Марит стоя держала мужа за руку.

– Оставьте свой высокомерный вид, господин д'Арголон, – возразил коннетабль. – Вы не вправе давать мне советы или язвить меня иронией. Я обвиняю вас и ваших гостей в заговоре против сеньора Сиракузы и святой Церкви Крейца!

– А я обвиняю вас в подкупе наших мыслехранителей! В том, что вы отдали им приказ нарушить кодекс чести! Я знаю, что вы способны ради достижения своих целей и на худшее!

– Так ли уж важно чувство чести? – презрительно усмехнулся Паминкс. – Оно принадлежит прошлому. Большинство из тех лиц, кто плетет заговор против царствующей семьи, собрались здесь. Вот, что важно. В этом смысле вы, господин д'Арголон, позволили нам сэкономить массу драгоценного времени. За это вам особое спасибо.

Уязвленный Тист д'Арголон спрыгнул с возвышения, бесцеремонно оттолкнул человека, загораживающего проход, и двинулся к Паминксу, потрясая кулаком:

– Я велю, чтобы мои люди прикончили вас здесь, господин коннетабль, поскольку вы проявили неосторожность, бросая вызов мне на моей территории!

Зловещий смех Паминкса заставил Артуира вжаться в спинку кресла.

– Вы, несомненно, говорите о своей личной охране?..

Тист д'Арголон махнул рукой своему помощнику. Тот схватил голофон и нервно застучал по кнопкам.

В перепуганных глазах актрисы, которые то и дело останавливались на торговце тканями, уже не было никакой насмешки.

– Мне хотелось бы спросить, по какому праву вы произнесли слово «богохульство»? – спросил Паракумадж. В глазах его горели яростные огни.

Паминкс уставился на еретика, стоявшего на эстраде, – патетическая фигура на носу терпящего бедствие корабля.

– По праву, дорогой кардинал Лабуати, носящий ныне кличку Паракумаджа, нашей святой Церкви, одним из высших иерархов которой я являюсь в качестве коннетабля, а потому имею право на вынесение суждения. Успокойтесь, кардинал Лабуати, вас не казнят немедленно: прежде вы предстанете перед трибуналом святой Инквизиции… И будете молить Крейца, чтобы он сократил ваши муки.

– Что… что вы сделаете с нами? – послышался блеющий голос, в котором Артуиру удалось узнать голос президента Академии эфемерных искусств.

Перепуганный торговец тканями плавал в холодном поту. Сердце его почти перестало биться, дыхание остановилось. Он сомневался, что покинет этот зал живым.

Голофон оставался немым. Тист д'Арголон понял, что проиграл. Он вернулся на эстраду и обнял Марит, чьи беззвучные слезы походили на лунные камни, выпавшие из ее капюшона.

Издевательская улыбка скривила безобразное лицо коннетабля, и он вынес приговор:

– Все вы отныне являетесь препятствием для установления нового мира. Мы должны безжалостно удалять больные клетки, чтобы они не поразили гангреной все тело. От имени сеньора Ранти Анга и в силу предоставленной мне власти я обвиняю вас всех в государственной измене!

Аудиторию охватила паника. Одни гости бросились к главной двери, другие – к боковой, остальные сгрудились позади эстрады. И столкнулись с людьми в белых масках, которые перекрывали все выходы и на вытянутых руках которых сверкали направляющие дискометов. Перепуганных людей оттеснили к центру комнаты. Царил полный беспорядок, они опрокидывали кресла и толкали друг друга, как мухожуки, попавшие в ловушку.

– Вы не имеете права посягать на их жизнь! – закричал Тист д'Арголон. – Если вам нужна голова, возьмите мою! Можете делать со мной что угодно, но, прошу вас, не лишайте их жизни! Господин коннетабль! Во имя всего, что есть самого…

Он схватился за виски. Ужасающая боль разрасталась внутри его головы, невидимые холодные щупальца рвали мозг. Он рухнул на пол эстрады и после нескольких конвульсий навсегда затих. Марит пронзительно закричала и с рыданиями упала на труп мужа. Ей хотелось в последний раз спеть для человека, которого она любила. Это она делала лучше всего. Она затянула старую арию Промежуточного века, арию, которую выучила в детстве, где рассказывалось о трагической судьбе любовников Сохорго. Она резким движением сорвала капюшон, мешавший петь. Ее длинные темно-коричневые волосы упали на плечи и спину, прикрыв ее, как саван… Потом ее несравненный голос замолк.

Все это время Жадахо д'Ибрак и его друзья твердили о своей невиновности и обвиняли во всем хозяина: он завлек их к себе льстивыми речами, бессовестно воспользовался их наивностью, а они всегда мечтали жить в мире и согласии со скаитами. Актриса была не из последних, кто защищал себя, проклиная супружескую пару, мерзавцев и еретиков. «Доказательство, – верещала она, показывая на Паракумаджа, – этот тип, которого они привели».