– Вот свадебный подарок, который принес мне мой супруг.

Когда отец Анджелико вернулся в тюрьму, Беатриче спросила его:

– Куда он пошел теперь?

– В монастырь.

– Ах, как он несчастен!..

– Да, очень несчастен. Он не всегда остается в монастыре; но часто посреди ночи слышится легкий стук, и является Гвидо. Братия принимает и прячет его из человеколюбия и из благодарности за щедрые даяния, которыми монастырь обязан ему и его предкам. Он не требует и не хочет ни пищи, ни покоя; идет в церковь, становится на колени перед главным алтарем и проводит так целые часы на холодном мраморе; если б не слёзы, то можно бы подумать тогда, что он не жив. Ужасно несчастье человека, у которого одни слезы служат признаком жизни. Я думаю, что если бы у него был враг, и тот сжалился бы над ним, видя его горестное положение.

Так говорил монах, и его слова изглаживали из памяти Беатриче последние следы воспоминания о страшной ночи, в которую она увидела отца, убитого рукою её возлюбленного.

– Но где же он скрывается в остальные дни?.. Батюшка, когда увидите его, умоляю вас, скажите ему, чтобы он удалился из Рима, эта атмосфера гибельна для него; тут живут люди безжалостные, я испытала это на себе. Знаете ли, у кого во всём духовном Риме есть маленькая доля человеколюбия? У палача.

– Я скажу ему…

– И если он не будет соглашаться, то скажите ему, что это была моя последняя просьба.

– Хорошо. Теперь, дочь моя, время обратить мысли к небу: пади ниц на землю и знай, что чем больше ты унижена на земле, тем более будешь возвеличена на небе.

Беатриче открыла свою душу духовнику: ничтожные грехи, легкие ошибки, которые она считала важными, показали еще более чистоту её души. Монах, слушая ее, страдал за то, что тяжелая необходимость привела её к преступлению и обагрила её руки отцовской кровью. Беатриче замолчала, не обвинив себя в отцеубийстве. Зная слабости человеческие, духовный отец приписывал её молчание стыду и не только не винил ее за это, но воздал ей хвалу; он упрашивал её открыть ему все свои грехи и ничего не скрывать. Беатриче с полною невинностью отвечала ему:

– Все мои грехи, сколько я могла припомнить их, я исповедала; за те, о которых я невольно забыла, пусть Бог простит меня.

– Однако, подумайте… поищите…

– Я ещё постараюсь припомнить. – Духовник ждал; но так как её молчание длилось долее, чем он думал, то он приписал его уже не стыду, а скрытности, и с некоторым неудовольствием спросил:

– А Франческо Ченчи, чьими руками он был убит, скажите?

– Я не должна говорить о чужих грехах! – Она произнесла это с такою искренностью, что капуцин был поражен.

– Как, разве не вы убили его?

– Я? Нет! Я не убивала его.

– Зачем же вы обвинили себя в этом?

– Батюшка, я вынесла такие мучения, что одно воспоминание о них леденит мне кровь; и, несмотря на это, я была голова умереть на пытке, стоя за правду; но родные, друзья, защитники умоляли женя и тысячами доводов убедили меня взять на себя вину; они надеялись, что этим я спасу мать и братьев. Что же касается меня, то они были убеждены, что примутся в соображение насилия и варварства графа Ченчи и я буду оправдана. По правде сказать, эти доводы не вполне убедили меня и я устояла бы и против просьб; но мне казалась, что это будет жестоко в отношении к матери и братьям, я склонила голову и решилась пожертвовать своею жизнью и своим добрым именем для того, чтобы попробовать спасти их жизнь. Я предчувствовала, что погублю себя и не спасу их; я говорила это и вы видите, что я была права. Но что ж делать? Богу так было угодно, и да будет его воля…

– Но ведь вы под клятвой объявили себя виновной?

– Адвокаты уверили меня; что по божеским и человеческим законам не грех даже убийство для защиты своей жизни, а тем менее грех сделать фальшивое показание для того, чтобы спасти не себя от смерти; и я решилась ложно обвинить себя.

– О, софисты, софисты! разве в правде была когда-нибудь погибель!

– Я тоже так думала, но синьор Фариначчьо пользуется такою ученой репутацией, что я боялась быть слишком самонадеянной, не слушаясь его. Притом он был мне послан с тем, чтобы я вполне положилась на него…

– А кто послал его к вам?

– Гвидо… он прислал мне через него кольцо, которое должно было быть освящено у брачнаго налоя… – с грустью сказала она, и лицо её покрылось румянцем.

– Расскажите мне всё, как было, дочь моя: может быть, вы грешны более, чем полагаете…

– Но тайны Божьи, батюшка?…

– Тайны Божьи, – строго отвечал монах, – остаются погребенными в сердце духовника. Можно вырвать у него сердце, но не тайну.

Тогда Беатриче рассказала ему всё, не скрыв ни малейшей подробности. Монах, начинавший слушать с недоверием, мало-помалу перешел к совершенному доверию, видя это чистое невинное лица и слыша искренний, правдивый рассказ.

Когда она кончила, отец Анджелико воскликнул:

– Господи! Такой святой души еще не бывало на земле!

Потом, благословляя Беатриче, он сказал ей:

– Святая душа, я разрешаю тебя, потому что это моя обязанность, но я объявляю, что мне следовало бы пасть на колени перед тобою и просить тебя быть моею защитницею перед Богом. Какие молитвы могут быть скорее услышаны им, как не молитвы твоих чистых, непорочных уст? Моли ими Бога; я присоединяю мои мольбы к твоим, и они будут приняты в раю. Но я не о тебе буду молиться: тебе не нужны молитвы, но об этом несчастном городе и о спасении тех, которые приговорили тебя к смерти.

Беатриче на коленях перед образом Божией Матери молила и благодарила ее за то, что она так скоро отозвала ее из этого мира, и более всего за то, что удостоила ее увидеть еще раз своего Гвидо, который не мог быть её спутником на земле, но с которым она надеялась соединиться на веки в раю…

Тут она внезапно остановилась и почти с тревогой спросила духовника:

– Батюшка, скажите мне, Бог простит моего Гвидо! Удостоится он спасения своей души? Можно мне будет сжать руку, которая убила моего овца?

– Разве ты думаешь, дочь моя, что нам даны будут райские радости, если мы не отрешимся от всего земного! Для бессмертной души воспоминание о том, что она была в земной оболочке, должно быть не только горем, но даже стыдом.

– А все-таки, – со вздохом произнесла Беатриче, – я не желала бы забыть свою любовь, хотя она и была исполнена горестей…

После этого Беатриче с благоговением продолжала молиться, и отец Анджелико молил Бога, чтобы он дал этой невинной жертве с тем же терпением вынести свои последние страдания.

В это время на пороге тюрьмы показался один из членов братства мизерикордии и, подозвав отца Анджелино, сказал ему что-то на ухо, духовник подошел к Беатриче и спросил ее: