чтобы возобладать над ним и упорядочить его по-иному. Если дзэн своим гласом, идущим из глубины веков, вновь ему сказал, что вечный миропорядок состоит в его плодотворном беспорядке и что всякая попытка систематизировать жизнь в соответствии с какими-то однонаправленными законами означает утрату верного восприятия вещей, западный человек, наверное, критически отнесется к прежним своим мнениям и признает относительность существующих законов, но соотнесет их с диалектикой познания и действия на правах рабочей гипотезы.

Из современной физики западный человек узнал, что над жизнью субатомного мира господствует Случай и что законы и предвидение, которыми мы пытаемся руководствоваться, чтобы понять явления повседневной жизни, имеют силу только потому, что выражают приблизительное и среднестатистическое. Неопределенность становится принципиальным критерием в понимании мира: мы знаем, что больше нельзя сказать «в момент X электрон А будет находиться в точке В»: можно лишь сказать, что «в момент X будет наблюдаться некоторая вероятность того, что электрон А окажется в точке В». Мы знаем, что любое наше описание явлений атомарного порядка осуществляется по принципу дополнительности, что одно описание может противоречить другому, причем это не значит, что одно истинно, а другое ложно.

Итак, множественность и равнозначность описаний мира. Верно, что законы причинности рухнули, что над нашими истолкованиями вещей властвует вероятность, но от этого западную науку не охватывает ужас перед распадом. Мы не можем согласиться с тем, что силу имеют законы вероятности, но можем принять тот факт, что они действуют, говорит Рейхенбах. Неточность и неопределенность – объективное свойство физического мира, но открытие такого поведения микрокосма и признание законов вероятности как единственного средства, с помощью которого его можно познать, должны осмысляться как результат высшего порядка{141}.

В этом признании сокрыта та же радость, с какой дзэн признает, что все вещи обманчивы и изменчивы: даосизм называет такое признание словом У[58].

В культуре, которая скрытым образом оплодотворена такой forma mentis[59], дзэн нашел себе благодарных слушателей, готовых принять его весть как мифологическую замену критическому познанию. В ней слышится призыв наслаждаться изменчивым в ряде витальных актов, вместо того чтобы принимать его только в качестве холодного методологического критерия. Все это хорошо, но даже когда Запад радостно принимает изменчивое и отвергает законы причинности, которые это изменчивое парализуют, он все-таки не отказывается от попытки переистолковать его с помощью временных законов вероятности и статистики, потому что (пусть даже в этом новом, подвижном значении) порядок и разум, который «различает», – его призвание.

О способе формообразования как отражении действительности

1. Не так давно одна журналистка, которая всегда нюхом чует колебания ставок на бирже, заметила в разделе светской хроники (который, кстати, не всегда столь объективен, как ей хотелось бы представить), что скоро, когда нам захочется произнести слово «отчуждение», лучше будет промолчать, потому что оно совершенно вышло из моды и не сходит с языка у любого, кто приобрел последний бестселлер: мысль, мол, совершенно избитая, уже никем не принимаемая в расчет, вошедшая в лексикон современных Бувара и Пекюше. И все же поскольку на культурного человека тот факт, что какое-то слово остается модным или вышло из моды, не должен оказывать никакого влияния, если он использует его как научную категорию, а стремление выяснить, почему все-таки в данном обществе и в данной исторической ситуации это слово вышло из моды, действительно может стать предметом исследования и озабоченности, зададимся вопросом, почему сегодня данный термин употребляется столь часто (кстати, спустя несколько веков после его появления) и не получается ли так, что столь безудержное к нему обращение, умеряя страсть к обличению и превращая ее в привычку, являет собой самый вопиющий и в то же время незаметный пример отчуждения, подобного которому не знала история, – явный и скрытый, как письмо, которое украли и спрятали туда, где никто не подумает его искать.

Прежде всего, вернемся к источникам этого понятия и его правильному использованию. Часто приходится слышать, как, не делая различия, говорят об отчуждении-на-что-либо и отчуждении-от-чего-либо, в то время как философская традиция понимает отчуждение именно в первом смысле и в немецком языке оно обозначается термином Entfremdung. Отчуждение-от-чего-либо как наше отстранение от чего-то надо переводить словом Verfremdung, и тут предполагается другой порядок проблем. Отчуждение-на-что-либо, напротив, означает отрицание себя самого и предание себя какой-либо чуждой силе, стремление стать другим в чем-то ином и, следовательно, уже не действовать в границах чего-либо, а претерпевать воздействие этого чего-то, что уже не есть мы.

Однако, злоупотребляя этим термином, в него часто вкладывают иной смысл, имея в виду, что на нас воздействует нечто, от чего мы зависим, нечто совершенно отличное от нас, некая враждебная сила, которая не имеет с нами ничего общего, какая-то злая воля, которая подчинила нас себе помимо нашей воли, которую рано или поздно мы, наверное, смогли бы уничтожить и которую в любом случае мы можем не признавать, можем отвергать ее, потому что мы – это мы, а это нечто – нечто другое, целиком и полностью отличающееся от того, что мы есть.

Вообще-то не запрещено выстраивать личную мифологию, в которой понятие отчуждения приобретает именно такое значение, но на самом деле оно (в том виде, в каком оно было очерчено в работах Гегеля, а затем Маркса) имело другой смысл: очень простыми словами (отказываясь от того языка, который у Гегеля слишком связан со всем его стремлением к построению системы, и в то же время принимая предпосылку, согласно которой ряд концептуальных определений поддается переводу даже вне системы) можно сказать, что человек, трудясь, отчуждается в силу того, что он объективируется в том произведении, которое завершает собственным трудом, то есть отчуждается в силу того, что, создавая определенные вещи и отношения, делает это в соответствии с теми законами существования и развития, которые сам должен уважать и с которыми вынужден сообразовываться. Маркс, со своей стороны, упрекает Гегеля в том, что тот не проводил различия между объективацией (Entausserung) и отчуждением (Entfremdung): в первом случае человек вполне обоснованно запечатлевает себя в своем труде, выражает себя в природе через свой труд и упорядочивает мир, в котором должен вести себя деятельно. Однако когда механизм этого мира одолевает человека, который уже не может признавать его за свое собственное произведение, то есть когда человеку уже не удается подчинить созданные им вещи своим целям, но, напротив, в каком-то смысле он сам подчиняется их целям (которые могут отождествляться с целями других людей), тогда он оказывается в ситуации отчуждения. Именно его собственное произведение определяет, что он должен