всегда кажется гораздо старше, чем на самом деле. Даже дети в форме выглядят так, словно для них нет ничего проще, чем убивать, мучить, жечь. Впрочем, вне зависимости от формы, когда тебе столько лет, сколько было мне, даже тот, кто на несколько лет старше, кажется почти стариком. Потом все меняется, годы сближаются, и чем ближе к смерти, тем больше выравниваются. К тому же смерть нас выбирает не по годам. Я бы не сказал, что наугад. Есть в этом своя мудрость.

Судя по этой повязке на рукаве, с красным крестом, она была санитаркой. И выбравшись из ямы, я увидел у нее на плече сумку, тоже с красным крестом. Эта сумка была для нее слишком тяжелой, оттягивала плечо. Там лежала вся аптечка. Впрочем, тяжело ей было не только из-за сумки. Одна на весь отряд, можете себе представить. Она никогда не жаловалась, но нетрудно было догадаться, что все это ей не по силам. Она постоянно то стирала бинты, то перевязывала раны, то раздавала какие-то таблетки от боли, от лихорадки, пот вытирала, смывала кровь, грязь, иной раз мыла раненых с головы до ног, если они не могли встать самостоятельно, а ее то и дело звали — туда, сюда, днем и ночью.

Даже сегодня мне не верится, когда я о ней думаю: она была такой юной и не имела ни мгновения передышки, причитавшейся ей хотя бы в силу возраста. Я не знаю, сколько ей было лет, она не говорила, может, стеснялась, но все терпела, словно была гораздо старше.

В глубине души я даже желал, чтобы она была гораздо старше. Не из-за того, о чем вы подумали. Этого человеку хочется только до определенного возраста, потом желание постепенно сходит на нет. Вы считаете, что с этого момента мы становимся хуже? Не соглашусь с вами. Мы хуже уже в песочнице.

Вы в детстве в песочнице играли? Я тоже нет. Какая в деревне песочница? Песка всюду полно. Везде, где Рутка делала излучину, один берег был песчаным. Катайся по песку, посыпай себя песком, строй из песка все, что угодно. И не только на Рутке. Впрочем, в деревне не так тянет возиться с песком, как в городе. Поля, луга, леса, все открыто настежь, над тобой, вглубь — кому охота возиться с песком? Играть можно везде. Так же, как и жить — жили везде. Не было нужды в больших домах, никто не рвался жить отдельно. Жили во дворах, в коровниках, в хлевах, в садах, в полях, на лугах, под небом, на берегу Рутки. Весь мир был домом, а дом служил лишь для того, чтобы собраться вместе после долгого дня. И тогда всем хотелось быть поближе друг к другу. В некоторых домах не было даже комнат, только одно помещение, так получалось ближе всего. Лишь в тесноте люди могут по-настоящему почувствовать, что они вместе. Кто же станет мастерить для детей песочницы, если и детям хотелось чувствовать себя вместе со всеми остальными? Приди кому-нибудь в голову сделать такую песочницу, как в городе, думаете, хоть кто-то из детей стал бы в ней играть? Хоть на цепь его посади — убежал бы. А в песочнице копошились бы куры, гуси, утки, они тоже любят возиться в песке, загадили бы все — и конец песочнице.

За границей я насмотрелся на песочницы. Повсюду, где я жил, рядом с домами были устроены детские песочницы. Я уже говорил, что люблю детей, поэтому, когда выдавалось свободное время, садился возле такой песочницы на лавочку, среди нянек, мам, бабушек. И, должен вам сказать, что, глядя на детей в песочнице, я иногда испытывал умиление, но иногда и страх.

О, песочница — это целый мир, поверьте мне. Пара квадратных метров — и мир, человечество, будущие войны. Милые мордашки, румяные, казалось бы, невинные, а уже ясно, кто кого готов в песок закопать, а кто от кого в этом песке станет прятаться. Кому в этой песочнице рано или поздно станет тесно, а кто в ней заблудится. Виновата ли в этом песочница? Некоторые люди так считают. Но мне иногда кажется, что все мы — изгнанники из песочницы, вне зависимости от возраста. Я тоже, хотя никогда в ней не играл.

Знаете, за границей я, разумеется, видел песочницы с цветным песком. Зеленоватым, голубоватым, розоватым. Крашеный, наверное. Откуда взяться песку такого цвета? Но станем ли мы другими от цветного песка? Человек, конечно, зависит от цвета. Но ведь не все в равной степени от одних и тех же цветов. А кто от какого больше, мы не знаем. Не знаем, в ком какой цвет блекнет, а в ком делается ярче. И остаются ли цвета, которые мы видим, такими же внутри нас? Впрочем, можно ли выдумать более мудрый цвет для песка, чем, скажем, цвет солнца — вот сами скажите. Для листьев — более мудрый цвет, чем зеленый? Для неба — чем голубой? Для снега — чем белый? Да, конечно, цвета обладают мудростью. Вы не знали? Ведь если бы не тот белый снег...

Какой цвет я больше всего люблю? Вы меня так спрашиваете, как будто вы журналист. Но это не так. Это единственное, что я знаю точно. Вы даже не похожи на журналиста. Какой цвет? Ну, не знаю. Вы меня этим вопросом врасплох застали. Нет у меня любимого цвета. И потом, разве это что-нибудь значит, если я скажу, к примеру, что зеленый?

А какой зеленый? Все деревья в лесу, все кусты, все листья, даже мох — зеленые по-своему. А внутри нас все это приобретает другой зеленый цвет. Тогда как можно называть что-то зеленым? Зеленый — это бесконечность. Каждый цвет — бесконечность.

Когда я глядел в ту щель, меня поражало, как одна белизна переходит в другую, а спустя мгновение — в третью, и уже никогда не возвращается к предыдущему цвету. Словно на этот белый снег накатывались волны белизны. А вы как считаете: что такое белый цвет? Вы со мной играете. Хотите меня на всю жизнь в песочницу усадить. Я не против. Но ни один цвет не бывает навсегда. Цвет — это движение, как и все прочее.

За границей я иногда ходил в художественные галереи, в музеи. Вы тоже? Тогда вы, наверное, заметили, что для любого художника самый сложный цвет — цвет женского тела. Даже для одного и того же художника, в одной картине. Я имею в виду не то,